Сергей Воронин - На своей земле

Но она резко оборвала его.

— И чего пристал? Иди, куда шел. — И сразу ей стало нехорошо от этих слов, и она пожалела, что они вырвались у нее.

Николай посмотрел каким-то страдающим взглядов и горько сказал:

— На фронте, Груня, я часто мечтал о будущей жизни, и всегда мне казалось, что люди после войны будут очень внимательны друг к другу. — И, не взглянув больше на Груню, быстро зашагал вперед.

Весь остальной путь до дому она жалела Николая, жалела себя за то, что ее никто никогда не полюбит (и так ей и надо!), и думала, что Николай с ней не станет говорить. Может, так бы оно и было. Но у любви есть свои законы: когда бежишь к ней навстречу, она убегает от тебя, но когда убегаешь от любви, она бежит за тобой. Именно в этот вечер Николай понял, что безнадежно влюблен. Но ведь этого Груня не знала, она шла и терзалась, давала слово больше не обижать Николая, а на другой день, повстречав его, не удержалась и опять начала сыпать колкостями и, когда он ушел, опять досадовала на себя. Но сколько бы она сама ни смеялась над Николаем, другим смеяться над ним она не разрешала.

Вот и теперь, стоило только Полянке сказать, что артиста из Николая не выйдет, как Груня сейчас же стала его защищать.

Полинка хитро посмотрела на сестру:

— Может, он только на сцене не умеет, — сказала она и выскочила из школы. Она направилась к дому Клиновых. С утра еще ее занимала мысль: «И чего это Павел Клинов стучал в сарайчике топором?» Почему-то Полинка была уверена, что Клиновы готовятся к отъезду. Марфа прямо сказала: «Мы сюда ехали не на поруганье, недорого возьмем и повернем оглобли обратно!» Может, уже и приготавливаются повернуть оглобли, ящики сколачивают. Что ж, убытка особого не будет колхозу от того, что Клиновы уедут, но все же лучше наперед знать про их отъезд и как следует поговорить с Костей по комсомольской линии.

На улице было очень тихо. Луна стояла высоко над Полинкиной головой. Ее ровный бледный свет делал и дома, и деревья, и заборы легкими, расплывчатыми. Полинка перебежала дорогу и посмотрела на клиновский дом. В окнах было черно. Как и во многих здешних домах, ограды не было. От крыльца до скотного сарая и к дровяному складу тянулись две черные тропки. Полинка оглянулась и вбежала во двор. Снег завизжал под валенками. Она насторожилась, но окна спали, и Полинка, не опасаясь, что ее услышат, потянула на себя дощатую дверь, ту самую дверь, которая когда-то висела у них в каменном сарайчике. Зажгла спичку. Сначала она ничего не увидела, яркий свет ослепил ее, а потом разглядела поленницу дров от пола до потолка. Полинка прошла в конец ее, заглянула в простенок да так и вскрикнула от удивления. В простенке, в большом новом ящике, лежала калийная соль. Она тускло мерцала при неровном пламени спички. Огонь прижег пальцы и погас. Стало темно. Полинка наощупь нашла соль, взяла полную горсть и опрометью бросилась на улицу.

Нет уж, как угодно, но с таким делом невозможно мириться. Еще только не хватало, чтобы кузницу развели в ее доме! Куда это годится, весь пол заняли, пройти невозможно.

Степанида злилась. До выборов оставалось всего три дня. Она побелила печь, вымыла окна. Собиралась утром голиком натереть полы, и на тебе — целую машину вперли в кухню. Да добро бы еще поставили в угол, а то ведь по частям разобрали всю, так что шагу ступить негде.

— Не дело затеял, Кузьма, — не вытерпев, сказала Степанида Максимовна и сердито посмотрела на Ивана Сидорова. Весь пол был испачкан каким-то черным маслом.

Кузьма откинул со лба густые волнистые волосы и еще ниже склонился над книгой. Он сидел на корточках перед раскиданными деталями мотора.

— Так… это у нас валик газораспределителя. Понятно. А это что такое?

— Это? — Иван Сидоров склонил набок голову и посмотрел на изогнутую трубку. — Это, надо полагать, тоже…

— Что тоже? — спросил Кузьма.

Сидоров молчал. Впервые в жизни ему представилась возможность прикоснуться к машине, и теперь, когда от него ждали помощи, он ничего не мог ответить. Он вздохнул.

— Ну, так сказать, если проще выразить, всё одно к одному.

— Правильно, Иван Владимирович, — рассмеялся Кузьма. — Тут все одно к одному. Ну-ка, давай сейчас разбираться вместе. Надо сначала усвоить взаимодействие частей. — Кузьма проворно вскочил с пола, снял со стены полевую сумку и стал в ней рыться, отыскивая чистый лист бумаги. Под руку попадались счета, накладные, разнарядки на работу. «А это что такое?» — подумал он, вытаскивая сложенный треугольничком конверт. Кузьма развернул его и начал медленно, от шеи ко лбу, краснеть. «Что за чертовщина!» — пробормотал он и еще раз перечитал строчки: «А имени своего не скажу. Если любите, должны по моим глазам догадаться, кто писал это письмо. Но я вас очень крепко люблю…» Он покосился на Ивана Сидорова. К счастью, кузнец был занят изучением какого-то стакана, идущего книзу на конус. «Что ж это, маткины проделки, что ли? — подумал Кузьма. — Наверное, она подложила Дуняшино письмо». Он посмотрел на мать. Та сидела, обиженно поджав губы.

— Гляди, Кузьма Иваныч, по моему мнению, тут непорядок, — кузнец протянул стальной стакан с пробоиной посредине.

В дверь постучали тревожно и часто. И не успел еще Кузьма сказать: «Войдите», как в избу влетела Полинка. Она взглянула на Сидорова и Степаниду и сказала:

— Можно вас на минутку, товарищ председатель?

Кузьма торопливо сунул письмо в карман и вышел в сени.

— Ой, что открыла я, даже боюсь и говорить, — и, потянув Кузьму за руку, обдавая его горячим дыханием, Полинка рассказала, как нашла в доме Клиновых, в дровяном сарайчике калийную соль. — Только вот не знаю, причастен ли Костька. В прошлый раз, когда был вор, Костька видал его, но не сказал, отперся. Не захотел, значит, отца выдавать.

— Хорошо. Я сам разберусь, — глухо сказал Кузьма. — А ты никому не говори.

— Ладно, — сказала Полинка, и вдруг она вспомнила о письме. Но теперь письмо совсем ее не волновало. Ей было не до письма. Она думала, причастен или не причастен к воровству комсомолец Костька Клинов.

Костя не пришел домой утром, не пришел и в обеденный перерыв. Наступил вечер, а его все не было. Марфа обеспокоенно выбегала на улицу, смотрела по сторонам — не идет ли сын. По разнарядке он работал в лесу. Уж не случилось ли чего с ним? Не задавило ли, упаси господи, деревом? Вот уж все вернулись с работы, а его всё нет.

— Что ж делать-то, Павел? — встревоженно спросила она мужа.

Клинов хмуро отмалчивался; он и беспокоился о сыне, и в то же время его мучила мысль: скажет Костя или не скажет?

Марфа накинула платок и, прижимая его концами к груди, побежала к Хромовым.

— Девоньки, милые, где это мой Костька-то запропал? — спросила она, тревожно перебегая взглядом по лицам сестер Хромовых.

Настя весь день работала с ним вместе. Разделывали бревна для избы-читальни.

— Разве не пришел? — удивилась она, причесывая волосы перед маленьким зеркалом.

— Нету, нету, милая…

— Ну и никуда не денется. Придет, — отрывисто сказала Полинка. Она не могла себе простить поцелуя. С ума сойти, кого поцеловала, — труса!

А Костя был в лесу. Он сидел у костра, глядел на пламенеющие угли, и по лицу его текли слезы.

Неподвижно стояли сосны, озаренные красными бликами огня. Было нерушимо тихо, так тихо, как только бывает вечером в лесу, когда еще не кончился день и не наступила глухая ночь. Между вершинами елей спускалась рукоять Большой Медведицы, а вокруг нее сверкали на темно-синем небе крупные звезды. Снег вокруг костра темнел, оседал, и сквозь него проглядывала прошлогодняя блеклая трава.

Обхватив колени. Костя сидел вот уже несколько часов подряд. Он решал, как быть, что делать? Отец! Он вспоминал, как любил сидеть у него на коленях, когда был маленьким, как любил дергать его за усы, качаться на его ноге. Когда отец уходил на фронт. Костя тайком убежал на станцию. До станции было три километра. И там он ждал отца. Павел Клинов пришел слегка навеселе. Костя бросился к нему и заявил, что никуда от него не уйдет, будет с ним вместе воевать. И то ли от того, что Павлу Клинову действительно не хотелось уезжать, то ли размякло сердце от водки, но он обнял сыча за плечи, опустился с ним на траву и заплакал. А Костя, впервые видя отцовские слезы, прижался к его груди: «Я с тобой, тятька, с тобой!» С какой радостью и гордостью потом получал он от отца письма и читал их. Правда, отец редко писал про фронтовые дела, чаще он сообщал о походной кухне, о том, чем кормят, и жаловался на какого-то старшину. Но все равно, письма были с Фронта, и Костя хвастал своим отцом перед ребятами. Потом отец приехал. Это было рано утром. В избе еще спали. Костя сквозь сон слышал, как побежала на стук мать, как она заплакала, что-то говоря быстро и радостно. И вот посреди избы стоит отец, и Костя, колясь об его жесткие солдатские усы, висит на его шее.