Алексей Чупров - Тройная медь
Склонив набок голову и подав длинное туловище вперед, Соленов двинулся было к дверям, но Ирина Сергеевна быстро обошла стол и заступила ему дорогу.
— Учить надо не только прекраснодушных мечтателей, — уперлась она взглядом в смеющиеся глаза Соленова, — но и циников… В этой сумке, набитой зарубежными литературными журналами конца прошлого года, весь ваш расклад… У меня было там время интересоваться и нашей и их периодикой, — обратилась она к Ивлеву, — и его методология как на ладони. Во-первых, он постоянно пишет исключительно о тех советских авторах, которые чаще всего фигурируют в работах тамошних литературоведов. Это внимание к их конъюнктуре позволяет ему чаще других получать приглашения на всяческие симпозиумы. Во-вторых, он время от времени берет совершенно произвольно автора, Бажнова или тебя, тут ему все равно кого, лишь бы без чина и звания, и подверстывает такого автора к какому-нибудь отшумевшему течению, которое зарубежными следителями за нашей литературой старательно перефразировалось в анти и в контро… Они ему за это наверняка признательны, ведь нет ничего дороже авторитетного подтверждения самообмана, и щедро его цитируют, а у нас некоторым кажется, что он наставляет на путь истинный литературное юношество. Лучшие же свои мысли он отрывает в чужих архивах, и все получается складненько, как всегда у компиляторов… Браво, Вениамин Ильич. — Она несколько раз хлопнула тетрадью о ладонь.
— Умные женщины — единственный светоч в потемках наших будней, — проговорил Соленов с оттенком снисходительности. — Уж как трудно моральную сторону моих трудов подвести под определенную категорию, а поди ж ты… Все так… Принимаю. Но с одной оговоркой: люди не связаны, — он театрально поднял руку и покрутил кистью, — с жаждой жизни, но элементарно жить хотят. И каждый устраивается, как может… — Обойдя Ирину Сергеевну, он подошел к двери, на пороге остановился и с видимым удовольствием закончил: — А кто не может, того постигает участь этого, — он пальцем указал на Юрьевского, — молодого человека. Пока он версификацией занимается и лыбится, у него девушку увели из-под носа. Или этого литератора, — кивнул он на Ивлева. — Сколько бы он ни сочинял, все будет только мило и занимательно, занимательно и мило, и не более. Потому что эпоха требует не мечтательности, а ясности и трезвости в достижении поставленной цепи, жизненной активности, богатырства, если хотите… Тот малый, который вашу девушку увел, воротите от него нос, сколько угодно, а герой-то — он! И он непобедим, какому бы словоблудию на его счет вы ни предавались…
Как выросло могущество слова, какую власть возымело над множеством людей, если даже, на ходу брошенное с цинической откровенностью малознакомым человеком, способно оно, словно старость, но в единое мгновение, уродливо исказить в душе самое светлое и омертвить его!
3Они сидели втроем на этой кухне, где за много лет мало что изменилось: тот же массивный дубовый буфет, те же зеленые тарелки кузнецовского фарфора на стенах, та же огромная пестрая ватная баба на серебряном чайнике, и полки с кулинарными книгами, и кактусы в мясистых розовых цветках на подоконнике, и скребущиеся по зарешеченному окну ветки жасмина.
И оттого мгновения прошлого набегали на нынешнюю минуту, и им — и Черткову, и Ивлеву, и Ирине — каждому по-своему казалось, они чувствуют то же, что чувствовали когда-то. И страшновато, словно от колдовства: того времени, того пространства, в котором ты жил, давно нет в помине, а оно все еще в тебе, как бабочка в коконе, и подстерегает ощущение, что вот-вот оно выпорхнет, обратится в реальность… И в дальней комнате заплачет больная маленькая девочка, а один из них встанет и виновато улыбнется: «Мне пора. Через четыре часа — самолет. Через неделю, бог даст, буду на хребте Черского на маршруте. Вы уж не болейте здесь». «Когда назад?» — спросит другой. «Как сезон сложится. Месяцев через семь». И молодая женщина скажет озабоченно: «Сева, посмотри Алену, что она там заходится. А я Толю провожу немного». «Хорошо, — ответит Сева. — Заодно зайди в аптеку и возьми сульфадимезин и горчичники…»
— Ситуация, конечно, так себе, — сказал Чертков.
— Да что стенать, делать что-то надо! — воскликнула Ирина Сергеевна. — Ясно, как день: ему нужна квартира. Он, видимо, Алену давно уже охмуряет и твердо идет к намеченной цели. Соленов прав: мы имеем дело с героем вполне современным, и разговаривать с ним надо твердо.
— А что Соленов? — насторожился Анатолий Сергеевич. — Он тут с какого боку припека?
— Можешь не волноваться, Соленов не в моем стиле, — сказала Ирина Сергеевна. — У него слабо развито чувство такта и места. Это коробит.
— А какой твой стиль? — усмехнулся Чертков. — Ампир? Или ранняя готика?
— Готика за границей осточертела. В косую полоску — мой стиль…
«О чем они? — горестно подумал Всеволод Александрович. — Им, кажется, до Алены дела нет. Выясняют отношения… И неудивительно, Ирина отвыкла от нее и не хочет взваливать на себя такую ответственность. А ему все это вообще до фонаря; у него на уме одни катаклизмы морского дна… Зря я приехал! На Соленова нарвался…»
— Когда тебе, Ивлев, говорили, просили тебя: давай Алена переедет к нам, — ты встал на дыбы. А у вас от одного ворчания Елены Константиновны к любому Федору с радостью сбежишь.
— При чем здесь Елена Константиновна? — вступился за тетку Всеволод Александрович.
— Ах, не знаю, кто и что при чем, знаю, если не вмешаться решительно, для Алены это плохо кончится.
— А мне кажется, мы не должны вмешиваться, — сказал Анатолий Сергеевич. — Не мудрено голову срубить, мудрено приставить.
— Ты еще со своими пословицами! — упрекнула Ирина Сергеевна. — Нашел время. — Она встала и заходила по кухне. — Ну, даже если это любовь, — сложила она ладони у груди и тут же отбросила их в стороны. — Даже если так! В юности как раз, в браке по любви идеал разрушается действительностью самым беспощадным образом. Одно различие в воспитании будет угнетать их постоянно… Эта необходимость считаться друг с другом… Эта вынужденная взаимная уступчивость… И среда! У них же среда совершенно различна! Откуда им мудрости взять на все это?.. Ах, да что говорить! Возможно, я и никудышная мать, пусть так. Но ты, Ивлев, как хороший отец, должен пойти к Федору и объясниться. И, если у него хоть какие-то зачатки совести есть, сказать, что порядочные люди так не поступают… — Она остановилась рядом со Всеволодом Александровичем и скептически его оглядела. — Но тебе необходимо как следует экипироваться.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Всеволод Александрович.
— Кожаный пиджак купи, что ли…
— Кожаный пиджак?
— Хотя бы. Чтобы у тебя был вид писателя…
«Вид писателя… — повторил про себя Всеволод Александрович и внезапно, чуть не до слез обижаясь на нее, подумал: — Конечно, она, как и Соленов, считает, что у меня все только „мило и занимательно“, а раз так, то хотя бы — вид…»
— Ты как ребенок, — словно почувствовав его обиду, мягко сказала она. — Неужели ты не понимаешь, что мода — это не что-то такое надуманное. Мода дает защиту внутреннему миру человека, делает его более свободным… — Она подошла к нему вплотную и положила ладони на плечи, отчего он невольно ссутулился. — В общем, ты должен перебороть себя, пойти к нему и любыми средствами доказать нашу правоту…
— Прав часто не тот, кто доказывает, а тот, кому доказывают, — вздохнул Ивлев и допил из чашечки остывший кофе.
— Может быть, вопреки всем нашим сетованиям у них все-таки сложится нормальная жизнь, — осторожно заметил Чертков.
— Пусть будет, как будет, — неловко высвобождая плечи из-под ладоней Ирины и вставая, сказал Ивлев. — Я из Москвы уеду. Надо работать, а то правда: «мило да занимательно»… В себя верить перестаешь. В их же отношениях ничего не изменить, я это чувствую.
— Что за дикие идеи? Куда уедешь?! — изумилась Ирина Сергеевна.
— Куда-нибудь подальше. Хоть на тот же хребет Черского! — вырвалось у него напоминание об их общем прошлом.
И, высказанное, оно сразу покинуло их, оставив в душе пустоту и особую горечь ушедшей молодости.
Они замолчали.
— Несерьезно это, — наконец сказала Ирина Сергеевна. — Неужели ты воображаешь, что, уехав даже очень далеко, сможешь спокойно работать, когда Алена здесь…
— Там хоть как-то, а дома невозможно будет, — перебил Всеволод Александрович сердито. — И потом — здесь ты.
— У нас с ней контакт не налаживается, — вздохнула Ирина Сергеевна.
— А что ты сейчас пишешь? — неожиданно спросил Анатолий Сергеевич.
— Пытаюсь наше военное детство осмыслить. Людям предстоят, может быть, бог знает какие испытания. А мы, целое поколение, прошли через что-то подобное в самом нежном для души возрасте. И людьми остались. Как? Почему? Что помогло? Вот об этом…
