Евгений Воробьев - Высота
В то время управляющий трестом Дымов сам утверждал меню обеда, который получали верхолазы. Меню каждое утро лежало у Дымова на столе, рядом со сводкой доставки цемента, леса, кирпича. Верхолаз должен питаться хорошо, чтобы у него не закружилась голова, не потемнело вдруг в глазах.
Карпухин отдал чумазому пареньку ломоть хлеба, оставил полпорции каши и глядел, как тот жадно ест, держа ложку черной рукой.
— А где же твоя хлебная карточка?
— Украли, — глухо сказал паренек.
Лицо его было в саже, только большой выпуклый лоб оставался чистым.
— Плохо дело… А может, сам продал? На конфеты не хватило или там на кино?
— На кино. — Паренек поднял серые глаза.
— А живешь где?.. Хотя и так видно, где комнату снимаешь…
Ребята, отбившиеся от дела, жили в туннеле под мартенами или в туннеле под печами шестой коксовой батареи — там проходит боров с раскаленным газом.
— Звать тебя как? — спросил Карпухин, когда ни крупинки каши не осталось на тарелке.
— Пудалов, Вадим Павлович.
На него чаще заполняли анкеты и протоколы, чем просто интересовались, как его зовут.
— Родители есть?
— Оккупированы…
— Откуда родом?
— Смоленский, — сказал Вадим все так же глухо.
Смоленский! Карпухин сразу удивительно отчетливо представил себе приемного сына Андрея в ту минуту, когда он сидел, свесив ноги, в воинской теплушке. И сразу же из какого-то закоулка памяти выплыло: «Смоленская область, Ульяновский район, Дудина гора».
— Что с вами, дяденька?
— Сейчас пройдет. Не обращай внимания, сынок…
Каменогорск не знал затемнения. По улицам, тускло освещенным фонарями, Карпухин вел Вадима к себе домой, в Кандыбину балку.
У железнодорожного переезда они переждали, пока пройдет состав, — на платформах громоздились развороченные башни танков с белыми фашистскими крестами, торчали стволы и лафеты разбитых пушек, орудийные Щиты, превращенные в лохмотья, рваные гусеницы танков. Вся эта железная рвань, весь этот лом войны шел из-под Сталинграда, Курска или Ржева в копровые цехи, чтобы его там разделали и пустили в переплавку.
В трамвай Карпухин и Вадим не попали — люди ехали на крышах, цеплялись за оконные рамы, висели на подножках, стояли на буферах между вагонами.
Они прошли мимо утепленных палаток, мимо овощехранилища, недостроенной бани, и всюду светились огни, всюду жили эвакуированные. В иных общежитиях нары были в три этажа.
Эвакуированные квартировали и в домике Карпухина. Хозяева оставили себе только маленькую комнатку, она же служила кухней.
«Куда же мальчишку спать уложим? — подумал Карпухин. — И как нас Василиса встретит? Не нагорело бы!»
Чем ближе он подходил к дому, тем чаще говорил Вадиму:
— Теперь уже недалеко. Теперь совсем близко.
И чем больше он подбадривал Вадима, тем больше сам робел.
Еще с порога он закричал с деланной бойкостью:
— А нас, между прочим, двое! — Карпухин подтолкнул Вадима вперед. — Вот знакомься, Василиса, с Вадимом. Прошу любить и жаловать.
— Это за что же любить? И за что жаловать? Тетка Василиса неприветливо осмотрела с ног до головы чумазого паренька. Тот переступил порог, снял ушанку и стоял, не двигаясь с места.
— Ну, кого испугался? Меня, что ли?
Тетка Василиса сама взяла из рук паренька ушанку и, заметив, что пальцы у него с мороза одеревенели, принялась расстегивать ватник.
— Ты нас, старуха, накормила бы поскорей, — попросил Карпухин, раздеваясь.
— Ишь, едок нашелся! А ты разве не обедал?
— У них там суп известный. Называется мясной. Наверно, быки мимо той кухни прошли…
Карпухин не хотел, чтобы Вадим работал на клепке. Ну куда его, пятнадцатилетнего! Пусть сперва окрепнет в кости, вытянется, обрастет мясом, а потом видно будет.
Вадима поставили к лебедке, и бригадир монтажников на него не обижался.
После войны Карпухин уехал восстанавливать домны на Днепр и в Донбасс. Многие из тех домен — теперь холодных, изувеченных, покосившихся, осевших набок — помнили его руку.
Тетка Василиса приготовила в дорогу снеди на двоих, потому что в том же вагоне с монтажниками уезжал Вадим.
Они приехали в Запорожье. Карпухин помнил этот город многолюдным, оживленным, долго не засыпающим от песен, смеха и веселых голосов. Ныне полуторка петляла по темным улицам, и рваные силуэты разрушенных домов чернели по сторонам. Совы, поселившиеся в давно остывших печных трубах, кричали жутким криком, напоминающим то чей-то злорадный смех, то стенанья и детский плач.
Вадим вздремнул было, притулившись к борту машины, но вскоре проснулся в испуге.
— Совы кричат, — успокоил его Карпухин, — будь она неладны.
Утром Карпухин прошел к Днепру, увидел взорванную плотину Днепрогэса и обмелевший пруд выше нее. Виднелись остатки фундаментов. Село Павло Кичкас было некогда затоплено, дома перенесли на правый берег Днепра, остались только камни. Они заросли за эти десять лет тиной и водорослями, будто все цоколи домов и все печи в этом селе были зеленые.
«Наверно, и фундамент Василисиного дома стал такой», — неожиданно подумал Карпухин.
Завод «Запорожсталь» был под стать городу — ржавые дебри на месте цехов, изуродованных страшной силой взрывов. Лисы и зайцы бегали по зеленым пустырям, поддоменник зарос полынью и бурьяном. Трудно было поверить, что ржавая, покосившаяся набок башня — та самая домна, которую Карпухин клепал в июне 1941 года и которую они так торопились тогда ввести а строй.
После Запорожья карпухинский молоток гремел на многих заводах. Но имя Карпухина гремело громче, чем его молоток.
Карпухин обрадовался, узнав, что в Каменогорске будет строиться новая домна. Значит, после долгих скитаний он с Вадимом снова вернется в Кандыбину балку.
Карпухину уже было за пятьдесят. Он вернулся в Каменогорск почетным, всеми уважаемым строителем. Он был награжден тремя орденами, имя его упоминалось в центральных газетах и радиопередачах.
И тут он узнал, что домну будут варить сварщики.
Карпухин понимал, что сварная домна — наше достижение. Но к электросварке он всегда относился недружелюбно. Сварка отовсюду вытесняла клепку, и приходит конец его профессии. Двадцать лет клепал Карпухин домны, а тут приехал в свой же Каменогорск — и сварщики оттеснили его на второй план.
Единственное, что утешало Карпухина, — он оставался первым среди клепальщиков.
А Баграт лишил его и этого утешения.
Незадолго до конца смены Карпухин, сидя в своей люльке, увидел на земле Нежданова. Он узнал его по шляпе и очкам. За Неждановым стоял фотограф Флягин.
Карпухин крикнул, свесясь вниз и сложив руки рупором:
— Эй, корреспондент! Сюда!
Нежданов в ответ помахал шляпой, но лезть к Карпухину не собирался.
— Эй! Ты ко мне?
— К Андриасову.
«Ишь, и они к Андриасову. Герой! Рекорд поставил! А бывало, все ко мне: Захар Захарыч, дайте статейку. Захар Захарыч, редакция просит…»
— Захар Захарыч! — донеслось снизу в промежутке между очередями. — Иду к тебе!
По монтажной лестнице взбирался Терновой. Под правой рукой на ремешке у него болталась палка.
— Куда полез! — сердито закричал Карпухин. — Сорваться хочешь?
Терновой поднимался медленно, бережно переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку. Карпухин уже видел его напряженно улыбающееся лицо.
Терновой залез в люльку.
— Зачем же ты, Иван Иваныч? — укорил его Карпухин. — Тут и здоровой ногой недолго оступиться…
— Моя нога крепче твоей, — рассмеялся Терновой. — Видел, как я вчера на каупер к Баграту лазил?
— Ну, как там мой? — Карпухин кивнул на каупер Баграта.
— Большой мастер. Нежданов уже придумал ему прозвище — гроссмейстер клепки! Большое ты дело сделал. Хорошего мастера подготовил.
Карпухин хмуро взглянул на Тернового.
— Мастер этот учителя не признает. Тайком от меня ракорды печет.
— Ну и характер у тебя, Захар Захарыч! Сколько лет тебя знаю — все хуже. Как только тетка Василиса терпит? Знаешь, как Баграт жалел, что тебя рядом нет? Хотел с рекордом до твоего приезда подождать.
— Та-ак… Значит, признает учителя? Не гнушается? — желчно спросил Карпухин, опуская молоток и поджидая, пока из отверстия в кожухе снова появится раскаленная головка заклепки.
— Да он на тебя молится, на старого хрыча!
— Что же он, получше иконы не нашел?
— Только я принялся ругать тебя…
— Меня? За что же?
— Мало ли за что! За спесь твою. За самодурство. За неуживчивость…
Карпухин отнял молоток, показалась новорожденная заклепка вишневого цвета.
После оглушительной скороговорки молотка вновь стало тихо.
— Ах, вихрь тебя возьми! Да когда это у меня все сразу завелось?
