Адександр Можаров - Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы
За очередным поворотом, где кончался овраг, и приветливые березки нежили свое белое тело в игривых солнечных лучах, лыжня вдруг уткнулась в широкую черную полосу шоссе. Не было на нем ни машин, ни людей. Холодное и непоколебимое оно рвало надвое снежную равнину и резало, словно стальная лопата беззащитного червяка, мою лыжню. Страшные воспоминания прошедшего лета, мгновенно сменяя одно другое, стали возникать и пропадать в памяти. В них не было какой-то определенной последовательности, они не задерживались в голове дольше мгновения и повторялись по несколько раз. То я видел пару бабочек-белянок, которые, кружась в любовном полете, вдруг натыкались на сизое облако порохового дыма и устремлялись прочь. То ощущал кровь, стекающую с мордочки собаки по моим рукам к локтю. То передо мной возникало лицо водителя в черных очках, казавшееся равнодушным, будто у робота. То краем глаза замечал словно изнутри взорвавшийся правый задний поворотник на его машине. То снова кружились бабочки. То будто бы со стороны я видел себя: я кричал каким-то почти беззвучным, сипло-свистящим криком, стоя на коленях над собакой и не желая верить в то, что она убита.
Это произошло в самом конце августа. Мы возвращались из верхних лугов после охоты на куропаток. Бес бежал чуть впереди довольный тем, что пошугал их от куста к кусту. Я был доволен тем, что он причуял птицу и выучился обнаруживать стайки, будто спаниель. Стойку он, конечно, не держал, но заметить его возбуждение по начинавшему вдруг мельтешить с немыслимой скоростью хвостику удавалось всегда вовремя. Я стрелял из своей тулки-курковки по краям взлетающей с посвистом стаи, собака бросалась в направлении выстрела и, отыскав куропатку, прикусывала. Не зная, что с ней делать дальше, Бес покручивал головой, но в руки птицу не отдавал. Лишь после настойчивого «отдай папе!» он аккуратно и нехотя опускал ее на землю.
Вообще-то Бес на удивление послушная для ягдтерьера собака. Рассудок он теряет лишь в том случае, если берет свежий след дичи. Тогда его уже невозможно остановить и бессмысленно окликать. И именно это произошло у шоссе, когда мы возвращались. Он вдруг возбужденно засуетился и порснул, не отрывая длинного носа от тропинки, по направлению к шоссе. Я окликнул его и завертел головой — не едет ли машина. Красные «жигули» приближались справа. До машины было еще достаточно далеко, и Бес, по моим расчетам, должен был успеть проскочить дорогу. Я побежал за ним, не слушавшим никаких команд, и принялся махать свободной правой рукой так, чтобы водитель заметил меня и притормозил. Когда я взбегал на обочину, то с ужасом увидел, что Бес крутится, потеряв на асфальте след, а машина приближается к нему, не сбавляя скорости. Я закричал и замахал обеими руками, показывая водителю на собаку. Лицо молодого мужчины в черных очках оставалось неподвижным, словно у робота.
В следующий миг колесо ударило собаку сбоку. Ударом Беса развернуло и, прижав носом к резине, подбросило высоко вверх. Упал он на левый бок позади проехавшей машины и остался бездвижен. Перенапряженные сухожилия вытянули его тело, словно струну. Ноги, мелко подрагивая, торчали так, будто он упирался ими в невидимую стену. Безумный взгляд смотрел в никуда. Жигули продолжали двигаться теперь уже с удвоенной скоростью к ближайшему повороту. В этот миг я осознал, что продолжаю все еще кричать сорвавшимся на свистящий сип голосом, а большой палец правой руки вдавливает кнопку предохранителя в колодку. Ружье привычно легло в плечо, и мушка медленно догнала скрывающийся автомобиль. Я успел подумать, что стрелять нельзя — там, в машине, сидит человек, и плавно нажал на спусковой крючок. Правый, дальний от меня поворотник взорвался, словно сам по себе. Задние стекла мгновенно побелели, и машина исчезла. Две бабочки-белянки, порхавшие друг над другом, наткнулись вдруг на облако сизого дымка и разом взмыли куда-то вверх.
Бес судорожно дрожал всей кожей и конечностями. Я встал над ним на колени и завыл тоскливо и отчаянно, не помня себя. Не знаю, как долго это продолжалось, но совсем рядом вдруг загудел автомобильный сигнал. Мутным взглядом я увидел остановившийся в шаге от нас автобус, поднял собаку на руки и пошел к обочине. От кончика носа до лба и особенно у левого глаза шерсть была ободрана с какой-то правильной геометрической закономерностью. Кровь стекала по моей руке к локтю. Я сел в пыль, положил конвульсирующее тело себе на колени, и едва оно коснулось опоры, началась агония. Собаку стало трясти и крючить, мышцы конечностей резко и беспорядочно сокращались, быстро стучали друг о друга зубы, и пена изо рта стекала сквозь пальцы мне на колени. Я не решался коснуться его тела, боясь причинить боль, и только поддерживал рукой мордашку. Вдруг он обмяк, и сердце мое провалилось в бездонную черноту. Не было ни злости, ни обиды, ни жалости. Просто было так, словно навалилась усталость.
Но Бес не умер, как я подумал. Словно выходя из оцепенения, он заморгал и попытался приподняться. Я ощутил, как стянутые мышцы моего лица пьяно расслабились, и, не веря еще в свое счастье, но уже почувствовав его приближение, я просительно прошептал:
— Может, ты еще поживешь, Бес?
Собака устало повела в мою сторону глазом и попыталась лизнуть руку.
До меня наконец дошло, что следует прощупать кости. Нежно, чтобы не слишком тревожить убитое тело, я прикасался к его лапам и сантиметр за сантиметром проверял их целость. Не было ни одного перелома. Бес тяжело задышал. Я снял штормовку, свернул ее и, аккуратно переложив собаку на мягкое, понес домой.
В комнате он встал с куртки, положенной на пол, и, пьяно покачиваясь, побрел под кровать. Я влил ему в рот ампулу анальгина и столовую ложку воды, потом обработал перекисью ссадины. Когда пришел брат, Бес, уложенный на диван, привстал и, виляя хвостом, сделал в его сторону пару шагов. Я сбивчиво рассказал, что случилось, и брат велел мне пойти умыться. Он тоже ощупал Беса и не нашел переломов.
Эту ночь собака спала среди разложенных по дивану подушек.
Левый глаз стал мутнеть на третий день. Я разводил в кипяченой воде сахар, макал туда ватку и промывал ей глаз. Утром и вечером брат закапывал между отжатыми веками собаки «софрадекс». Прослышав про наше несчастье, Паша Кошелев принес «пирогенал» и пластиковые шприцы. Мы стали колоть лекарство в мышцу правой передней ноги по три раза в день. Но все оказалось напрасным. Через две недели глаз стал молочно-белым, а через месяц раздулся почти вдвое по сравнению с правым. Бог ведает, какие он причинял Бесу страдания. Если первые две недели я выносил его на улицу на руках, и он, оказавшись на земле, двигался медленно, ничем не раня глаз, то к концу месяца Бес уже бегал и при прикосновении к роговице даже травинки шарахался в сторону, жалобно скуля. Ветеринар предлагал вскрыть яблоко, но я боялся, что операция может пройти неудачно, и собака вовсе ослепнет.
Другим прискорбным последствием удара стали периодические судороги, страшно скрючивавшие его тело. Первый раз это случилось на улице. Спотыкаясь на переднюю левую лапу, он, как-то кособочась, колесом заспешил вдруг к забору, забился в траву, и мне стоило труда, чтобы вытащить его. На руках его стало трясти и выворачивать так, что пришлось крепко прижать к груди. Он часто задышал, и слюни длинной тонкой струйкой побежали на землю. Длилось все это не долго, наверное, минуту, но мне показалось, что не меньше четверти часа. Позже я догадался, что Бес прятался в траву у забора, понимая, что он в этот миг беззащитен, и любой желающий может его безнаказанно убить. Ему просто не приходило в голову, что кто-то станет заботиться о нем в это время. Следуя тому неведомому знанию, которое вложила в него природа — слабого убивают — он искал укрытия, чтобы справиться там со своей болью, чтобы спастись. Когда судороги случались дома, он поначалу пытался прятаться под кровать, но скоро понял, что лучшее место в это время — у меня на руках, и, едва они начинались, спешил ко мне. Я крепко прижимал его к груди и шептал, поглаживая:
— Сейчас пройдет, сейчас, мой хороший…
Воспоминание вновь наполнило тяжестью грудь и вернуло беспокойство. Как от черной кошки, я шарахнулся от шоссе по лыжне, огибающей овраг. Сознание мое раздвоилось, и один я бежал на лыжах, следя за лыжней, а второй метался из картины в картину воспоминаний того лета, где бабочки-белянки непрерывно кружились и, натыкаясь на все подряд, взмывали в небо и снова натыкались. И это мое второе я все яснее ощущало, что теперь непременно должно что-то произойти. И вдруг прямо в затылок мне кто-то сказал: «Правильно идешь». Я резко обернулся на ходу и упал. Сзади никого не было. Еще продолжая озираться и медленно поднимаясь, я услышал лай. Далекий, приглушенный лай ничуть не похожий на лай Беса. Тут оба моих я слились снова в одно, которое уже знало, что Бес именно там, где он никак не мог оказаться.
