Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради
— Зачем вам это?
— Ну вот, зачем! Да просто так. Дурашка ты, право слово… Да просто так! Помочь тебе хочу. Зарплата будет больше. Потом поступишь в вуз и начнешь расти. Надо же тебе думать о себе. У тебя же свой сопливчик скоро будет. — И легонько пальцами она прикоснулась к моему животу. Я встала. — Ленок, ты чего вскочила?
Я задрожала.
— Зоя Николаевна, вы что, хотите меня купить?
Она хлопнула себя ладонями по толстым ляжкам.
— Вот дуреха! Да на что ты мне нужна, чтобы я тебя еще подмазывала? Я по доброте душевной… Нет, ты подумай! Да надо будет дать тебе пинкаря, так я, когда захочу, тогда и дам. Ей же добро, а она…
— Пинкаря, говорите?
— Говорю.
— Мне?
— Ну да, тебе. Не себе же. Если понадобится. Но я-то хочу, чтобы все было тихо, мирно, ладом. Хочу я, Ленок, чтобы у нас детсад стал образцовым! А для этого и согласие нужно, и дисциплина…
— Зоя Николаевна…
— Давай, давай, говори, говори! — подбодрила она меня.
— …вы мне…
— Ну, давай же, Ленок!
— …просто снитесь. Таких, как вы, не бывает. Я вас, наверно, выдумала.
Она опять сильно хлопнула себя ладонями.
— Да как же не бывает! — Встала. — Вот же я, Ленок.
И правда, вот же она — улыбающаяся, полнокровная.
— Уходить, как Гаршина, я не хочу. Но и выгнать себя я не позволю, Зоя Николаевна!
— Ах, ах! Страсти-то какие! Ты мне войну, что ли, объявляешь?
— Как хотите думайте. — Я открыла дверь.
— Тогда вот что, Ленуся, — остановила она меня. — Баба Зина на тебя жалуется. Говорит, что небрежничаешь, на работу опаздывать стала. Ты это намотай на ус, радость моя!
Я молча на нее посмотрела и вышла.
Бабку Зину я нашла в столовой. Она сидела на детском стульчике и держала на коленях миску с манной кашей.
— Баба Зина, вы жаловались на меня Котовой, что я плохо работаю?
Она вдруг оглохла.
— А? Чего говоришь?
— Я говорю, вы жаловались на меня новой заведующей, что я плохо работаю?
Бабка Зина выронила ложку в миску.
— Осподи! Да ни в жизнь! Что ты, милая?
Нет, я правда ничего не понимаю в этой странной, многоликой жизни! Сначала я поверила Котовой, теперь поверила бабке Зине…
Воспитательница Мальцева попросила меня в этот день уложить детей после обеда, чтобы самой сбегать на укол в поликлинику. Я согласилась и вошла в спальню, где все ходило ходуном. Бывает так: нападет на них какая-то дикая неугомонность. Дети как дети, и вдруг становятся дьяволятами. Что-то срывается в них, словно струны с колков, — и нет никакого удержу. Наверно, это их сердца бунтуют против правил и распорядка. Да как согласованно!
Сначала я старалась перекричать немыслимый гам. Потом отчаялась, уселась на стульчик около окна. Мимо меня проносились подушки. Я подперла подбородок рукой и заунывно затянула:
— Трень-брень, трень-брень,золотые гусельки…Трень-брень, трень-брень,Золотые гусельки…
Плевать им было на дурацкие золотые гусельки! Эх, гитару бы мне! В школе я хорошо играла на гитаре. Я бы мигом привела их в чувство. Грянула бы Высоцкого его голосом!
Но вот какую-то разгоряченную голову зацепило мое занудное пение, другую, третью… Очухались, таращат глаза: что это, мол, с нами было? И вообще, где мы находимся? А это кто такая сидит и гнусавит?
Я воспользовалась моментом да как взвизгну:
— Брысь в кровати!
Так они и посыпались кто куда.
— Теперь тихо, — сказала я. — Пять минут рассказываю сказку, потом спите…
Вошла Котова в чистом белом халате. Очень вежливо спросила:
— Елена Ивановна, вы почему здесь?
Я ответила, что усыпляю ребят по просьбе Мальцевой.
— Очень хорошо! А кто вам сказал, что их нужно приучать перед сном к россказням? Ступайте к бабе Зине, она опять жалуется, что вы отлыниваете от грязной работы. Я посмотрю сама.
— Ладно, ребята, расскажу в другой раз.
— У-у-у! — разочарованно простонала спальня.
Но кто-кто, а Зоя Николаевна умеет усмирять такие протесты. «На правый бок! Мигом! Руку под щеку!» — Дальше я не слышала.
Бабка Зина была там же, пила чай с булочками. Я подступила к ней, раздувая ноздри.
— Баба Зина, вы сейчас говорили Зое Николаевне, что я отлыниваю от работы?
— Я, милая? Осподи! Да за что ты на меня взъелась? Да разве я тебе враг? Сижу, чай пью, словечка не промолвила…
Я стукнула себя кулаком по голове. Всевышний! Вразуми меня! Ничего, ничего не понимаю в жизни!
Дома я нашла в почтовом ящике извещение на посылку. От кого и откуда — непонятно, но я сразу подумала о Вадиме. Кто же еще, как не он? С ума сошел братик. Только недавно ведь прислал деньги.
На почте мне выдали небольшой полотняный сверток. Обратный адрес: какой-то незнакомый мне город Сопки. Отправитель — какой-то Псевдонимов А. В.
Я стояла и пялила глаза на корявую надпись. Наконец осенило, и тут же меня охватило негодование. Да как он посмел! Неужели я дала ему повод так обращаться со мной?
Я не хотела вскрывать посылку — вернется и заберет ее! — но любопытство пересилило. Дома я ножницами разрезала ниточный шов (сам зашивал?). Сначала прочитала записку.
«Елена Прекрасная!!! Город Сопки — очень хороший город. Есть хочу смертельно. Командировочные успешно просадил. Обследую мощнейшую ротационку. Нашел по дороге метеорит — привезу. Вопросы под рубрикой «А знаете ли вы?». Знаете ли вы, что я очень хочу вас видеть? Знаете ли вы, что я готов истечь кровью в вашем доме?
Не падай в обмороки. Скоро буду. Жди. Псевдонимов».
Я улыбнулась. Подумала: нахал первостатейный! Потом подумала: очень искренний нахал. Опять улыбнулась. Развернула полиэтиленовый пакет. С ума сойти! Там была целая пачка пеленок, подгузников и распашонок. Вот попробуй верни ему! В магазин он их не сдаст, на себя не наденет…
Я присела на стул и задумалась! Часы на стене ровно стучали. Время вокруг и внутри меня утекало по каплям. А где-то в городе Сопки он шагал в своем сдвинутом на ухо берете, размахивая руками… Легко ему жить! Хочется ему приложить ладони ко рту и аукнуть на всю планету, чтобы откликнулись такие же здоровые и радостные люди. Наивный, добрый малый — вот он кто! Он не представляет, что значит нести живот, круглый, как сама Земля, и чувствовать свою ответственность перед всем человечеством, и ждать дня творения…
Я поняла. Когда он приедет, я оскорблю его так, что больше он не захочет меня видеть.
Потом был звонок. Срывающийся голос Соньки… Умер Михаил Борисович.
2
Эти похороны… Я никогда никого не хоронила, да и мертвых ни разу не видела вблизи. А тут Михаил Борисович…
Мария Афанасьевна запретила мне ехать на кладбище. Я ее послушалась. И так я почувствовала дурноту, когда вошла в дом Маневичей и увидела Михаила Борисовича. Желтое, суровое лицо, запавший рот, тяжелые веки… Неужели он? Не может быть.
У Марии Афанасьевны все лицо горело, взгляд был черный и сухой. И Соньку я не узнала: просто страшная, изнемогшая от слез.
Весь двор был запружен людьми, когда гроб вынесли и поставили на машину с венками и блестящим остроконечным памятником. Оркестр… длинная процессия… вереница автобусов и легковых машин… Рядом со мной шла пригорюнившаяся Юлька Татарникова, вышагивал стройный, в темном костюме Усманов. Федька почему-то не явился… На повороте к центральной улице провожающие стали рассаживаться в автобусы и машины.
— Ты поедешь, Ленка? — спросила раскисшая Татарникова. Я покачала головой. — Да, тебе нельзя. Как бы нам увидеться? Мне нужно с тобой поговорить.
— Приходи. — Я сказала, где живу. Ясно было, о чем она хочет поговорить.
Смерть рядом, а у нас свои дела, от которых не отрешишься. До чего же мы живучие, неисправимые и беззаботные! Как редко мы задумываемся о своем конце, будто впереди вечные восемнадцать лет.
Я отошла в сторону. Кто-то тронул меня за плечо. Это была мама.
— Здравствуй, Лена.
— Здравствуй, мама.
— Горе-то какое у Сони… — вздохнула она. — Я с работы ушла, чтобы сюда поспеть. Ты туда не езди, Лена, нельзя тебе. — Я промолчала. — А мы с папой недавно приехали с курорта, Лена. Я к тебе заходила, Лена, да не застала.
Мамин взгляд, словно завороженный, не отрывался от моего живота. А я смотрела, как машина с гробом медленно двинулась с места. Мария Афанасьевна и Сонька сидели рядом на стульях, как-то странно наклонившись вперед; того и гляди упадут на Михаила Борисовича… Я заплакала.
Мама обняла меня за плечи и повела в сторону. Она что-то говорила, но я ее плохо слышала и понимала. Михаила Борисовича нет. Исчез навсегда. И ничего нельзя изменить, нет никаких сил, чтобы вернуть его назад. Остается только сказать: «Прощайте!» — и забыть.
Забыть?
