Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
Я усмѣхнулся.
— Только вы, добрая душа, и вынесли бы ему такой приговоръ? — замѣтилъ я.
Старушка оживилась.
— Да, вынесла бы, вынесла бы, потому что несчастіе-то его было выше его преступности. Умомъ, голубчикъ, можетъ-быть, такого человѣка и не оправдаешь, а сердцемъ — сердцемъ оправдаешь, особенно, когда и самому жилось не сладко, когда зналъ человѣкъ, какъ озлобиться отъ неправдъ людскихъ можно…
Кто-то изъ гостей на-время прервалъ нашу бесѣду, попросивъ у старушки еще чаю. Она захлопотала, схватилась за чайникъ, пощупала самоваръ, все остыло. Пришлось позвать прислугу, чтобы снова подогрѣть самоваръ. Разговоръ на нѣсколько минутъ былъ прерванъ…
Прошло не болѣе десяти минутъ, какъ хозяйственныя хлопоты были окончены, гостямъ снова былъ поданъ чай, и Марья Ивановна стала продолжать прерванный разсказъ.
— Ты знаешь, Владиміръ Степановичъ былъ женатъ. Не веселое это было супружество. Женился онъ по расчету, не жену искалъ, а связей и богатства; жена ему попалась пустая, свѣтская барыня. Всю жизнь прожила она въ домѣ, какъ чужая, заботясь о нарядахъ, о визитахъ, о спектакляхъ. Говорятъ даже, что и простой честности въ ней не было. По крайней мѣрѣ, самъ Владиміръ Степановичъ былъ до конца жизни убѣжденъ, что ихъ сынъ не былъ его сыномъ. Ну, да это одному Богу извѣстно…
Старушка круто оборвала рѣчь и обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:
— Сына-то Владиміра Степановича, Николашу-то нашего, ты видалъ вѣдь?
— Да, да, какъ же, помню, видалъ…
— Ну, такъ самъ знаешь, мальчикъ онъ былъ слабенькій, скорѣй на дѣвочку походилъ, чѣмъ на мальчика. Ничего-то въ немъ отцовскаго не было. За это, можетъ-быть, отецъ-то и не любилъ его, — хуже даже: ненавидѣлъ. Ну, а мать — ей не сынъ нуженъ, а тряпки на выѣзды, гости да балы. Росъ мальчикъ одиноко, запуганнымъ, лишеннымъ ласки. Потомъ пристроили его на полный пансіонъ въ Правовѣдѣніе, потому, какъ же иначе — важные тоже господа! — и никто не справлялся, какъ онъ развивается, какъ живетъ, какъ ведетъ себя. Мальчикъ же быль мягкій, слабохарактерный, податливый, изъ тѣхъ людей, которымъ нужна вѣчно нянька,
— Да, онъ производилъ именно такое впечатлѣніе, когда я его встрѣчалъ, — замѣтилъ я, припоминая Николая Обручева.
И передо мной воскресъ образъ юноши: высокаго, стройнаго, розовенькаго, съ большими голубыми глазами, смотрѣвшими по-дѣтски на всѣхъ и на все. Онъ всегда казался прекраснымъ, но хрупкимъ, какъ тѣ фарфоровые цвѣты, которыми украшаются этажерки дамскихъ будуаровъ. Судьба, казалось, и предназначила его играть именно такую роль украшенія дамскаго будуара, великосвѣтской гостиной. У него былъ мягкій баритонъ, онъ пѣлъ не безъ шика, онъ недурно игралъ на фортепьяно, онъ ловко рисовалъ карикатуры. Но ни одна изъ его художественныхъ способностей не была серьезно разработана, всѣ онѣ развились только до той степени, чтобы служить забавой, развлеченіемъ, украшеніемъ салонныхъ досуговъ. Его можно бы было назвать «милымъ малымъ», «душой общества», если бы рядомъ съ этими способностями развлекать и потѣшать общество у него не было еще одного качества — вѣчнаго недовольства самимъ собою, окружающей жизнью, обстоятельствами. Это недовольство доходило у него до крайнихъ предѣловъ, дѣлало его раздражительнымъ, какъ нервную женщину, хотя онъ пальца о палецъ былъ не въ состояніи стукнуть, чтобы измѣнить хоть что-нибудь въ себѣ самомъ и въ своемъ положеніи. Онъ могъ только плакать, сѣтовать, жаловаться и въ то же время раздражаться на самого себя за эти слезы, сѣтованія и жалобы. Я никогда не былъ съ нимъ близокъ, но даже мнѣ онъ иногда жаловался на свое положеніе, такъ велико было его слабодушіе, такъ велика была въ его натурѣ склонность къ экспансивности, къ беззавѣтной откровенности, имѣвшей почти всегда характеръ жалобы, сѣтованія, недовольства собою и обстоятельствами. Я встрѣчался съ нимъ въ то время, когда онъ уже сильно покучивалъ, жалуясь при этомъ на скуку и пустоту жизни, на свою безхарактерность, на ложность своего положенія.
— Я правовѣдъ, а дома желаютъ, чтобы я велъ жизнь схимника, — говорилъ онъ по-дѣтски раздражительно. — Отецъ богачъ, а сынъ чуть не милостыню долженъ просить…
Я ему что-то замѣтилъ относительно безобразнаго поведенія золотой молодежи вообще. Онъ раздражительно отвѣтилъ мнѣ:
— Ахъ, что вы говорите! Мнѣ не на эту жизнь недостаетъ денегъ, мнѣ даже не на папиросы онѣ нужны, мнѣ иногда нуженъ рубль, чтобы не ходить оборванцемъ…
И онъ былъ отчасти правъ: отецъ готовъ былъ водить его въ лохмотьяхъ, лишь бы не тратить на него денегъ. Его мать уже давно умерла.
Когда я ему замѣтилъ, что все-таки онъ, кажется, покучиваетъ, онъ воскликнулъ:
— Да, да! Но что же прикажете дѣлать, если я въ это втянулся? Вы думаете, я не сознаю всей пошлости этой жизни? О, это постыдная жизнь, это сплошная оргія. Но втягиваетъ это, какъ болото. Разъ попавъ въ этотъ омутъ, уже не выберешься изъ него. Утромъ даешь себѣ слово остепениться, отрезвиться, а вечеромъ — иногда не знаешь вечеромъ, когда и какъ уснулъ!
Онъ передернулъ плечами.
— А впрочемъ, всѣ такъ живутъ, у кого есть средства! Живутъ только для того, чтобы прожигать жизнь…
— Тѣ, можетъ-быть, не сознаютъ мерзости этой жизни, а вы…
Онъ перебилъ меня.
— Да, да, я сознаю и это-то сознаніе и мучитъ меня, оно то и отравляетъ мнѣ жизнь. Во мнѣ вѣчно точно два человѣка борются, и эта борьба… Плохо я кончу, если не пристану къ какому-нибудь одному берегу…
Онъ презрительно усмѣхнулся.
— Иногда я становлюсь гадокъ самому себѣ.
По его тону, по выраженію его лица сразу можно было понять, что онъ не напускаетъ на себя ничего, что не рисуется своей двойственностью, что, напротивъ того, именно эта двойственность терзаетъ и мучитъ его. Иногда онъ почти съ ужасомъ говорилъ о силѣ привычки.
— Вы задумывались ли когда-нибудь объ этомъ? — говорилъ онъ. — Это вѣдь что-то роковое. Какъ листья дерева, какъ вы его ни поставьте, будутъ оборачиваться въ сторону солнца, такъ человѣкъ, привыкшій къ чему-нибудь, что вы ни дѣлайте, будетъ возвращаться къ своей привычкѣ…
— А сила воли? — замѣтилъ я.
Онъ горько усмѣхнулся.
— Нѣтъ, вы, значитъ, вовсе не знаете, что значитъ привычка, если толкуете о силѣ воли… Впрочемъ, я, можетъ-быть, самъ такая безхарактерная личность, что не могу этого понять…
И онъ оборвалъ нашъ разговоръ.
Все это живо вспомнилось мнѣ теперь, когда Марья Ивановна спросила меня, помню ли я его.
— Ну, — продолжала она:- такого человѣка могъ забрать въ руки первый встрѣчный. Его стоило только приласкать. Только въ томъ-то и горе, что хорошіе люди рѣдки, а дурныхъ непочатый уголъ. Къ этимъ-то людямъ въ руки и попалъ Николаша. Еще бы! помнишь, ловкій, изящный, красивый мальчикъ онъ былъ и, вдобавокъ, въ будущемъ крупный богачъ. Такихъ всегда сумѣютъ приголубить разные проходимцы. Товарищи, кутилы разные, дурныя женщины, всѣ эти люди завладѣли имъ и наговорили ему, какъ ложно его положеніе, какъ дуренъ его отецъ, какъ могъ бы онъ жить при своемъ богатствѣ. Тутъ же подвернулись и услужливые губители нашей молодежи — ростовщики, готовые всегда ссужать сыновей богатыхъ отцовъ деньгами… Началась старая исторія кутежей на деньги, занятыя за огромные проценты, семейныхъ сценъ сына съ отцомъ, цѣлаго ряда интригъ со стороны разной родни Владиміра Степановича, желавшей одного, чтобы старикъ лишилъ сына наслѣдства и завѣщалъ бы кое-что ей. Старикъ и всегда былъ человѣкомъ ограниченнымъ, а подъ старость, дряхлѣя, и совсѣмъ началъ выживать изъ ума, даже характеръ у него сдѣлался уже не такимъ желѣзнымъ, какъ прежде, и сталъ поддаваться вліянію лести и угодливости. Правда, угодникамъ не легко было ладить со старикомъ, ломался онъ надъ ними, самодурствовалъ, но ради денегъ чего не вынесутъ люди! У старика явилась вдругъ. цѣлая стая родныхъ, стремившихся съ бою урвать что-нибудь изъ его капиталовъ. Просто омерзительно было смотрѣть на эту пошлую комедію ухаживаній за старымъ самодуромъ. И каждый-то изъ этихъ низкихъ людей твердилъ старику, что его сынъ негодяй, что онъ гнушается отцомъ, что онъ говоритъ со смѣхомъ о близости смерти отца, что онъ, въ сущности и не сынъ ему. Къ несчастію, какіе бы ни были недостатки у Николаши, одного у него не было — не умѣлъ онъ лгать и притворяться, не умѣлъ онъ льстить тѣмъ, кого не любилъ. Бороться съ роднею ему было не подъ силу, и онъ просто брезгливо махнулъ на нее рукою, продолжая прежнюю жизнь, все болѣе и болѣе пріобрѣтая репутацію негодяя…
Старушка вздохнула.
— Спросили бы люди Олю, какъ каялся, какъ плакалъ этотъ негодяй въ тяжелыя минуты…
— Онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Ольгой Александровной? — спросилъ я.
Послышался опять тяжелый вздохъ.
— Если бы у него была любящая мать, она вѣрно любила бы его не болѣе Оли, — отвѣтила старушка. — Ну, да и онъ платилъ ей тѣмъ же. Вся душа его была на ладони передъ нею. Она и утѣшала, и журила, и останавливала его. Ты Олю хорошо знаешь. Это сильный, почти мужской по твердости характеръ и въ то же время сердце любящей женщины, сестры, матери. Ей все равно, что за человѣкъ передъ нею, если она видитъ, что онъ страдаетъ, — ни о чемъ не думая, все забывая, она бросится ему на помощь. Съ дѣтства она уже такая: бывало, дѣвчонкой маленькой всякихъ облѣзлыхъ щенковъ и котятъ въ домъ тащила, чтобы напоить и накормить ихъ; первой радостью у нея было — отдать свои собственныя лакомства босоногимъ, полуголымъ крестьянскимъ ребятишкамъ…
