Мария Прилежаева - Пушкинский вальс
— Ну конечно же, конечно, конечно! — воскликнула она с торопливой уступчивостью и, шагнув ближе, всунула за борт его пальто руку в перчатке. — Все пустяки, и никому эта встреча не нужна. И все я придумала. Мне нужно писать о спектакле. Ты придешь? Пусть не на первое действие.
— Нет. Извини.
Она отняла руку и глядела на него медленно стынущим взглядом. Вдруг она засмеялась, беспечно тряхнув головой.
— Это не самое странное в нашей жизни, с чем я мирюсь. Ты рад, что Настя… нашлась наконец? Не скучай без меня, дорогой.
Повернулась на каблучках и быстро вбежала в театральный подъезд. Она забыла проститься с Настей. Или не захотела.
До завода доехали молча. Отец вел машину, нагнувшись всем корпусом и всматриваясь в дорогу так напряженно, будто на дороге грозили ухабы.
— Я тебя подожду, Настя, — сказал он.
Настя не рассчитывала застать кого-нибудь в бригаде. Вечерняя смена окончилась, ночью завод не работал. Станки и конвейеры стояли, рабочие разошлись. Только мастера, учетчики и контролеры задержались кое-где, да охрана проверяла замки и сургучовые печати, да из полуприкрытой двери завкома выбивался в темный коридор клин света и доносились голоса. Насте послышался голос Василия Архиповича. Она вошла. Василий Архипович был там.
— Так и предполагал, что после происшедшего несчастного случая вы сочтете нужным явиться на завод, товарищ Андронова! — сказал он тем строго начальственным тоном, каким обычно разговаривал со сборщицами своей молодежно-комсомольской бригады, при посторонних особенно. — Завод поставлен в известность, меры приняты. Короче говоря, будет оказана вся нужная помощь старейшему часовщику и ветерану завода, который положительно влиял на молодое поколение рабочего класса в нашей бригаде. Сам директор завода принял участие.
Произнося такую официальную речь, Василий Архипович пожал руку председателю завкома и другим лицам, которые здесь находились, вежливо пропустил Настю вперед и в натянутом молчании сопровождал ее коридорами, лестничными пролетами и заводским двором до проходной будки.
Но когда они очутились на улице, официальность с него слетела, он потрогал лоб, привыкнув в минуты волнения передвигать и крутить лупу.
— Я переживаю как человек, товарищ Андронова! — сказал он печальным человеческим голосом. — Я вижу в нем косвенным образом жертву фашизма. Из-за его погибшей дочери, я имею в виду. И через пятнадцать лет после нашей победы во мне горит кровь от ненависти к этим гнусным врагам человечества! И потому я уважаю наш завод и болею за нашу бригаду.
Он сделал паузу, чтобы уяснить, понятны ли ей его чувства, и по внимательному выражению ее лица заключил, что понятны.
— Поэтому я хочу, чтобы у нас все шло хорошо, чисто, дружно, прекрасно! — заговорил он, спеша. — Чтобы мы были прекрасными людьми в прекрасном государстве! Что для «них», для фашистов, — вы меня понимаете! — нормально и принято, то для нас не годится, для нас кощунство. Вы понимаете? Я мечтаю о чем-то особенном! Чтобы ни пятна, ни соринки… Вы смеетесь, товарищ Андронова?
— Нет. Не смоюсь.
— Я не верю, товарищ Андронова, или, говоря короче, Настя! Я не верю, Настя, что вы способны из мелких чувств сообщить о своей подруге в многотиражку, хотя разоблачать недостатки — наш долг и обязанность, но открыто, без тайн. Но не за спиной, вот из-за чего я расстроился. Потому что я мечтаю, чтобы в нашей бригаде было дружно и чисто. Вы меня понимаете? И я вам верю.
— А Галина? — спросила Настя.
— Хотя в Галине Корзинкиной не до конца изжит анархизм… Доверие — закон нашей коммунистической дружбы. Галина — товарищ. Этим все сказано.
— Спасибо, Василий Архипыч!
— Не за что! — растроганно произнес он.
И увидел «Москвич». Холеная голубая машина с плюшевой обезьянкой, нахально висевшей на резинке против смотрового стекла, стояла в пустом переулке невдалеке от проходной будки, выжидая кого-то, хотя все, кого могла бы она выжидать — директор, главный конструктор и прочие, давно разошлись. Откуда она взялась? Зачем и за кем? Василий Архипович хорошо знал свой заводской переулок, здесь не очень привычны разъезжать на машинах.
— Гм, для чего она торчит у завода? — задумчиво спросил Василий Архипович. Его яркое воображение подсказывало ему ночной детектив.
— Это машина отца, — ответила Настя.
Василий Архипович озадаченно кашлянул и застегнул на крючок воротник куртки. Детектив он мог допустить. На мгновение он с холодными мурашками по спине даже прикинул для себя роль Шерлока Холмса. Но чтобы ученице его бригады товарищу Андроновой подавались машины?! Он возмутился. Ученицу, еще и не сборщицу, заурядную ученицу доставляют на завод в голубом «Москвиче», часто такое случается? А если случается, так именно в его молодежной бригаде! Именно ему отдел кадров подсовывает такое завидное пополнение рабочего класса, таких папенькиных дочек, которым только перманенты накручивать, а он изволь воспитывать в них пролетарское самосознание, выковывать пролетарскую гордость!
— Машина отца, но имеет к вам отношение, — заявил он тоном обвинителя на судебном процессе, чувствуя, что опять их разделяет новый барьер в виде голубого «Москвича».
— Машина отца, но не имеет ко мне отношения.
Краска бросилась на его и без того румяные щеки. Она врет! Он потупился. Ему было тяжело снова разочаровываться в этой узкоглазой тоненькой девочке, у которой милые, нежные губы и такие милые ямочки в уголках губ, в этой серьезной и ласковой девочке, не всегда ему понятной.
— Впрочем, отец катает меня на своем «Москвиче», когда я захочу, — сказала Настя. — Что? Я пропащий человек?
— Вы сложная личность, товарищ Андронова, к вам требуется индивидуальный подход. Завтра комсомольское собрание, за два часа перед сменой. Прошу не опаздывать. До завтра, товарищ Андронова!
Он поднял воротник и спрятал руки в карманы.
— Как легко, Василий Архипыч, когда человеку веришь! — воскликнула Настя.
И она кивнула ему со своей открытой улыбкой, от которой на душе Василия Архиповича становилось светло и просторно, и побежала к отцу.
Отец в задумчивости сидел за рулем, опершись локтями на баранку.
— Знаешь, Настя, что мне представилось, — заговорил отец, словно продолжая разговор, который вел с самим собой, пока она отлучалась. — Стоит перед глазами… Мы с мамой ждали тебя, а мне буквально на днях на фронт. Буквально, может быть, завтра. Мама готовит солдатский мешок и из старья загодя шьет для тебя пеленки, распашонки всякие. И вот один вечер. Как нарочно, мороз, проклятый январский мороз, градусов под сорок! Окна ото льда зеленые, как дно морское. Электричества нет, чадит коптилка, по углам черно. Она закуталась в платок и прилегла, а я читаю вслух газету, статью Алексея Толстого о Ясной Поляне, как над ней надругались фашисты. Я эту статью после взял с собой, я ее весь фронт хранил! Раз пятьдесят перечитывал, до сих пор помню наизусть: «…здесь рождались страницы, над которыми мы смеялись и плакали и учились быть еще лучше, чем мы были. Здесь же стояла причуда его русской совести — крестьянская соха…» Она слушает тихо, как-то особенно пристально. Я сначала не понял, отчего она так. А когда кончил читать, она улыбается и говорит: «У меня тоже причуда русской совести. Если он родится, мы назовем его очень русским именем, очень крестьянским…» И удивительное у нее лицо, удивительно светлое. Страдание на лице и вместе со страданием что-то, как счастье. В эту ночь ты родилась.
— Папа, ты вспомнил о том письме?! — воскликнула Настя. — Ты особенно вспомнил? Ты и в театр оттого не пошел? «Оно» у тебя перед глазами стоит? — в ужасном волнении спрашивала Настя.
— Перечитай его нынче, — сказал отец. — Этот парень, с которым ты задержалась у проходной будки, тоже твой друг? — без перехода спросил он.
— Да, — ответила Настя.
— У тебя много друзей. Здорово ты живешь.
— У тебя разве мало?
— Иногда нужен один.
«Бедный папа!» — подумала Настя.
— Поедем, однако, — сказал отец. — Кажется, милицейский пост заинтригован нашей задержкой.
Постовой милиционер действительно начинал вести себя неспокойно. Патрулировал вдоль заводской стены и все укорачивал маршрут, держа голову как по команде «равнение налево», или «равнение направо», иными словами, не выпускал из-под наблюдения загадочную голубую машину возле завода в такой поздний час. Не одному Василию Архиповичу, должно быть, померещился сегодня детектив.
— Едем, однако, — повторил отец.
И глаза у него были растерянные.
— А мамы нет, — сказала Настя. — У нее читательская конференция. Соберутся читатели обсуждать, кому какие понравились книги. Мама беспокоилась, удастся ли конференция. Я думаю, удастся.
