Георг Борн - Единственный и Гестапо
Смотри, Штеффен, как бы тебя не разыграли. Конечно, лучше остаться в Швейцарии и придумать какую-нибудь мелодраму. Люди ведь в основном дураки, а швейцарской полиции бояться нечего.
Итак, дорогой Арнольд, приближается момент испытания, когда вам придется проявить максимум воли и мужества. Кстати, вы сможете проверить свою нервную систему. Вы ведь человек убежденный, не то что бедный Штеффен, для вас все это не страшно. Наконец, ореол мученика, — какая блестящая перспектива! Не все же такие, как ты, Штеффен, прозаические натуры. Есть романтики, которые стремятся пожертвовать собой во имя идеи. Твоя совесть, Штеффен, может быть совершенно спокойна.
В течение двух недель я усиленно обрабатываю Арнольда, посещаю его в Страсбурге, — привожу кое-какую информацию. Наконец я считаю, что почва подготовлена, и начинаю глубокий зондаж.
Мы сидим в кабинете Арнольда; он меня внимательно слушает.
— Я глубоко убежден, что мы мало пользуемся нашими возможностями и недостаточно энергичны, в нас обоих слишком много интеллигентского.
Арнольд перебивает меня:
— Такие рассуждения я уже не раз слышал — говорите конкретнее.
— Помните, я вам мельком рассказывал о человеке, приславшем нам последнюю информацию? Так вот, у него есть приятель, имеющий доступ к несгораемым шкафам рейхсвера, кажется, через свою сестру. Я просил моего информатора привлечь к работе своего приятеля, назовем его «ипсилон». Тот, однако, заявил, что не хочет работать вслепую и должен знать, с кем он будет связан. Мой приятель назвал «ипсилону» мою фамилию. Тому она, оказывается, была знакома, но, к сожалению, с неважной стороны. В результате «ипсилон» заявил, что он знает Штеффена, как несерьезного, легкомысленного человека, и не будет рисковать из-за него жизнью.
Таким образом, старый, догитлеровский Штеффен мешает жить теперешнему. Мои планы провалились. Хорошо вам, Арнольд, вы всегда были серьезным человеком. Ваше имя — марка, а мне всегда приходится доказывать, что со мной можно иметь дело. Ведь и вы долгое время относились ко мне недоверчиво и пренебрежительно.
— Да, Штеффен, я к вам долго присматривался, но в конце концов прощупал, а я умею разбираться в людях.
— «Ипсилон», к сожалению, не имеет возможности меня прощупать, и из-за этого все летит в трубу. Подумайте, Арнольд, получить доступ к шкафам на Бендлерштрассе! Мы бы подобрали материал, перевезли сюда «ипсилона» и потом начали бы обстрел из тяжелых орудий.
— Почему вы, Штеффен, так уверены, что этот человек может быть нам действительно полезен?
— Вы, Арнольд, хорошо разбираетесь в людях, но и у меня дьявольский нюх, и я верхним чутьем чувствую, где нужно искать золото. Я вам говорю, Арнольд, что у нас под ногами настоящая жила. Если бы вы знали, как я ругаю себя за прежние глупости!
— Ну, а как вы думаете, Штеффен, со мной ваш «ипсилон» хотел бы работать?
— С вами? Я не уверен, знает ли он вас, но я попробую выяснить.
Через две недели Арнольд приезжает в Париж.
— Ну, как наш «ипсилон»?
— Он о вас, оказывается, слыхал и говорит, что Арнольд — это не Штеффен. Он только обо всем хочет переговорить лично с вами.
— А, это неплохо, это гораздо лучше, чем работать вслепую.
— Я напишу, чтобы он приехал в Париж.
— Хорошо, обожду его.
Через несколько дней я, огорченный, прихожу к Арнольду. Ничего не поделаешь с «ипсилоном», все вылетело в трубу. Он не может получить паспорта, если же он приедет в Париж нелегально, то не решится вернуться в Германию.
— Значит, кончено?
— Этот чудак предлагает свой, абсолютно неприемлемый вариант: встречу в Швейцарии вблизи границы, с тем, чтобы через час он имел возможность незаметно вернуться обратно. У него там есть связи с контрабандистами; их ведь на швейцарско-германской границе тьма. Они перевозят из Германии медикаменты, в особенности кокаин, а из Швейцарии часы, стрелки и тому подобное. Я написал, конечно, «ипсилону», что его предложение никуда не годится и что дело надо бросить.
— Почему вы, Штеффен, решаете такие серьезные вопросы без меня?
— Да потому, что вы ничего более умного не придумаете. Ведь вы на границу не поедете? Это было бы слишком рискованно.
— Вы, кажется, считаете меня трусом?
— Видите ли, я не трус, но на вашем месте я спокойно сидел бы в Страсбурге.
— Значит, я не похож на вас. Кроме того, я ведь не ребенок и к самой границе не приближусь, а на расстоянии, скажем, пяти километров мне ничто не может угрожать. Неужели вы думаете, что германские жандармы так далеко пролезут на чужую территорию? Вот если оказаться в сотне шагов от границы, это — другое дело.
— Этого я не сообразил, решать все же должны вы сами, Арнольд. Но раз вы назвали меня трусом, то я буду с вами при встрече.
— Простите, Штеффен, но вы меня взбесили своим легкомыслием: так легко отказываться от серьезного дела.
— Итак, завтра мы наметим все даты и разработаем стратегический план. Придется поторопиться, так как у «ипсилона» кончается отпуск, единственное время, когда он может уехать из Берлина.
Мы сидим над картой северо-восточной Швейцарии.
— Вот в этом пункте, по-моему, можно наметить встречу, это близко от границы и в то же время очень удобно.
— Простите, дорогой Арнольд, но вы очень наивно воображаете, что «ипсилон» может перейти границу в любом пункте, где вам заблагорассудится. У вас довольно своеобразное представление об этих вещах.
— Но ведь вы говорили, что граница кишит контрабандистами.
— О да, и они все, конечно, ждут не дождутся нашего приятеля. Стоит ему сказать: «Сезам, откройся», и он будет в Швейцарии.
Арнольд кусает губу.
— Что же вы предлагаете, Штеффен?
— Я считаю, что мы совершенно напрасно теряем время. Я завтра выезжаю в Базель, оттуда я через посредников сношусь с «ипсилоном», устанавливаю пункт перехода границы и намечаю место встречи. Учтите, что я знаю Швейцарию, как свои пять пальцев.
Когда все будет в порядке, я вам телеграфирую: место в санатории обеспечено. Затем я вас встречу на вокзале, и мы окончательно утвердим наш оперативный план. В тот же день происходит свидание с «ипсилоном». Он возвращается в Берлин, а мы в Париж.
— Но представим себе, что я в Базеле не соглашусь с намеченным вами пунктом, как быть тогда?
— Очень просто — поеду я один.
— Вы меня убедили, Штеффен.
— Чтобы не забыть, Арнольд, вы должны хорошо одеться, ехать первым классом и вообще держать себя джентльменом. Ведь швейцарская полиция настороженно относится к немецким эмигрантам, видя в них коммунистов. Вы представляете, что произойдет, если при встрече с нашим другом нагрянут швейцарские агенты, арестуют нас троих, вышлют нас во Францию, а «ипсилона» — в Германию?
— Простите, дорогой Штеффен, чтобы быть, как вы выражаетесь, джентльменом, нужны деньги, а у меня их очень мало. Я приеду в третьем классе и в обычном одеянии.
— Я вам могу одолжить денег.
Это, кажется, грубая ошибка: в глазах Арнольда искорка недоверия.
— А знаете, Арнольд, вы правы, я вам, конечно, мог бы одолжить несколько сот франков, но это означало бы для меня потом некоторые лишения. Итак, до свидания в Базеле…
— Господин Форст, я сегодня уезжаю в Базель, мне нужны указания, как и с кем я оттуда буду сноситься. Наконец, мне нужны деньги, деньги и еще раз деньги.
— Я совершенно не понимаю, зачем вам так много денег. Вы пробудете в Швейцарии несколько дней, что же касается техники, то она будет организована не вами.
— Слушайте, Форст, хотел бы я видеть, кто, кроме меня, сумел бы подготовить это дело. Если вы будете меня нервировать в самый ответственный момент, я пожалуюсь доктору Банге.
Форст кипит от бешенства, но деньги дает. Ты, Штеффен, молодец, сумел научить даже эту свинью хорошим манерам.
— На другой день после вашего приезда в Базель к вам, Штеффен, в отель явится некий Отто Ауэр. Вы с ним обо всем условитесь. Остановиться вам нужно в отеле «Мажестик». Ауэр вас там найдет…
13Я опять в Швейцарии, третий раз в своей жизни, но теперь ненадолго. Я вспоминаю Женеву, Лозанну, Базель эпохи незабвенной мировой войны. Здесь прошли твои лучшие годы, Штеффен. Мною овладевает грусть.
Тебе, Штеффен, уже за сорок лет. Ты лысеешь и стареешь. Пройдет еще несколько лет — и девицы будут от тебя отворачиваться, презрительно хихикая.
Но теперь ты опять в стране горных вершин и озер, не зная, где будешь через несколько дней.
Нельзя, однако, распускать себя. Довольно реминисценций. Ты жив и собираешься еще долго жить. Ты здоров и сохранил вкус к жизни. Все обстоит благополучно, исполняй свой долг, повинуйся категорическому императиву: заботиться о себе.
На другой день утром стук в дверь.
— К вам пришел господин Ауэр.
— Впустите.
