Василий Снегирёв - Раноставы
— Ну уж прямо, — вмешалась Вера. — То ли на ней свет клином сошелся? Это ведь ты заладил: домой, домой. Куда иголочка, туда и ниточка. Вот и поехала.
— Все же нравится? — всколыхнулся я.
— Мужу хорошо — жене подавно, — ответила Вера и напомнила мужу о репетиции.
Из Дома культуры, не обмолвившись, пересекли дорогу, свернули в заулок, возле детского сада и под уклон спустились к озеру.
Ночь раскололась: над селом она стояла густо-темной, над озером — голубовато-светлой. На стыке двух полос светлел ножевой росчерк. На берегу он отражался одноземельной светло-серой холстиной. По ней мы уверенней шли. Полоска светлела, росла, раздвигалась.
— Где же Одина? — спросил я.
— На том берегу, — указал Андрей, — откуда мы пришли. Все живут в новых домах.
В озере покачивались огни кирпичных домов, и они, преломляясь, прорезали их до середины озера. Здесь огоньки рассыпались в гарусную, длинную, с рясками шаль. Она грела душу мою и радовала сердце, притягивала взор к деревеньке-родиминке и к Андрею. Раностаю-Соловушке, хозяину этих широких деревенских полей и просторов.
ВЕТКА СИРЕНИ
Автобус подошел к правлению колхоза. Развернувшись, резко затормозил, поднимая снежную пыль. Встал у бровки дороги, против столба, на котором поблескивала табличка с голубыми буквами: «Остановка автобуса».
Анатолия проводить пришло почти полдеревни: родные и знакомые, друзья и товарищи, дальние родственники и соседи. Только не было среди них самого дорогого и близкого человека — матери. И не будет. Не будет ее теперь никогда. Сколько ни всматривайся, ни отыскивай милое лицо с открытыми серыми глазами, с глубоко прорезанными морщинами, не увидишь, не найдешь. Нет. Не придет она, как бывало, сюда. Никогда не скажет ласкового, заботливого слова: «Береги себя, сынок. Будь на чужой стороне самим собой».
С печалью Анатолий оглядел прямую улицу, выходящую в широкую степь, где над высокими сугробами темнела верхушка старой посохшей березы, под которой уже третий день покоилось тело матери. Слезы выступили у него на глазах.
— Не надо! Толя, не надо, — заговорил дед Евлентий, нервно теребя узловатыми пожелтевшими пальцами лопатистую, пропахшую самосадом бороду. — Ты не один. Мать тебе нам не заменить, но двери для тебя открыты. Приезжай. Встретим, как сына. Милости просим.
Сквозь слезы говорила тетя Пелагея:
— Мать-то, мать-то как тебя ждала. Все ночи напролет не спала, глядя из окна в окно: не идет ли, не едет ли ее милый сын. Да не дождалась. Царство ей небесное… Видно, такая судьба. Да что это я, — вдруг спохватилась старушка, — тебе и без моих слов горько. Не забывай нас, навещай. А может, насовсем в родное село приедешь, а? Приезжай, приезжай, сынок. Свою сужену-ряжену привози. И ей место найдем. А рады-то уж как мы будем!..
И отступила назад, давая дорогу председателю колхоза Александру Афанасьевичу. Тот, поправив каракулевую шапку, из-под которой выбились не по годам седые кудрявые волосы, крепко пожал руку Анатолию:
— До скорой встречи.
— Не знаю, чем вас и отблагодарить, — сказал Анатолий.
— Нас-то? Не след благодарить, — напутствовала Пелагея.
Автобус медленно тронулся от остановки, и Анатолий услышал протяжное: «Подождите!»
Он резко повернулся, увидел сквозь оттаявший пятачок голубого окна друга детства — Алексея.
— Чуть не опоздал, — запыхавшись, заговорил тот. — Возьми, Толя. Это от нас с Ольгой. Может, о чем-то и напомнит. До свидания.
Друзья крепко расцеловались на прощанье.
За окном автобуса поплыли дома с нарезными наличниками и фигурными воротами, постройки, гребенчатые косые прясла. Промелькнул и последний переулок, за которым сразу же началась тополиная роща со снежными шапками грачиных гнезд. «Птичий город» — любовно называют это место жители Буранова. А вот и огромный, с потрескавшейся корой старый тополь, под кроной которого целая аллея молодой поросли. И показалось Анатолию, что тополь, как родитель чуткий и заботливый, готов по-отцовски обнять и прижать к своему могучему телу, готов защищать от злых трескучих морозов молодые деревца. И всех он не хотел отпустить от себя, крепко сплетая их друг с другом корнями. Так же, как и мать, как односельчане, он боролся за каждый молодой стволик, выросший и окрепший рядом с ним, под его опекой. Не хотел отпустить ни на шаг, ни на минуту.
Автобус свернул на широкую, укатанную дорогу, ровной лентой убегающую за березовые колки.
Перед глазами мелькали высокие, с головокружительной крутизной овраги Старушьего лога. А вот и полевые избушки — стан второй бригады. Он находился на островке, сжатом со всех сторон клещами глинистых берегов. Это самое красивое и отдаленное от села место. Но всегда здесь многолюдно и оживленно: весной — механизаторы, летом — косари, зимой — лыжники.
Анатолий улыбнулся, вспомнив, как десять лет назад он вместе с ребятами катался с крутых берегов Старушьего лога.
Соберутся, бывало, человек пятнадцать-двадцать. Кто на лыжах-самоделках, кто на санках, а кто и на остроносых обледенелых самокатах. И туда! Катаются целый день. До устали! А на обратном пути обязательно подвернут к избушкам, где ровными рядами, вдоль берегов, как могучие, выбеленные снегом корабли, стояли высокие зароды сена, облепленные птицами.
«Кш-ши-кши, — еще издали кричат ребята, — кш-ши». Эхо тихо, как утренняя заря, разливаясь, убегает далеко за стерневые степи, теряясь в непроходимой чащобе.
Захлопают крыльями птицы и со свистом пронесутся мимо. Усядутся на верхушки берез и косо поглядывают вниз крохотными бусинками глаз, как ребята взбираются на их насиженные места.
«Карр-ка-рр-ка», — кричат всполошенные вороны. Дрожащее «рр» тает в морозном воздухе, оставляя открытое «а». Ребятам кажется: «Куда-а?»
«На зарод», — кричат все в голос.
Вмиг начинается «война». Первым на штурм «вражьего» корабля бросается Лёшка. Схватив Кольку за шиворот, он сбрасывает его с «палубы» маленького приметка вниз головой в пушистый глубокий снег.
«Вот тебе, гад, фашист!»
На зароде кипит борьба: тра-та-та-та! Бух-бух-бух!
Колька сердится, его отряд терпит поражение. Отряхиваясь от снежной пыли, набившейся в варежки и за ворот, он вновь с криком бросается на Лёшку.
«Увидишь, какой я фашист. Это ты фашист».
Колька и Лёшка крепко вцепились друг в друга, кубарем катятся вниз, увлекая за собой снежную лавину.
В это время кто-то из ребят пронзительно, в два пальца, свистнул, а следом послышался крик: «Разбегайся!»
Ребята бросились в разные стороны. Лёшка с нахлобученной на глаза шапкой, не видя ничего перед собой, рванулся вперед, прямо на председателя колхоза Якова Ивановича, который, бросив поводья, на ходу выскочил из кошевы и, гневно тряся кулаками, бежал навстречу Лёшке.
«Вот я вас, проказники!»
От крика Лёшка, резко повернув в сторону, бросился вслед за ребятами и тут же почувствовал, что он пойман, находится в цепких руках председателя, громко заплакал.
«А-а, испугался, — угрожающе процедил сквозь зубы председатель. — Ишь, пакостники! Вот я тебя сейчас».
Лёшка еще громче заплакал. Председатель не на шутку испугался. И начал горячо уговаривать разрыдавшегося пленника. Когда тот смолк и совсем успокоился, Яков Иванович отпустил и ласково, как ни в чем не бывало, сказал:
«Вот что, сынок, скажи всем, разрывать зароды нехорошо. Нехорошо, брат, колхозное добро по ветру пускать».
Кусая обледеневшей варежкой глаза, Лёшка догнал Анатолия.
«Что сказал председатель?» — спросил Толька.
«Что, что…»
«Испугался?»
«В этом ли дело?»
«А что слезки на колёсках?»
«Знаешь, Толь, нехорошо все же…»
«Что нехорошо?»
«Зароды разрывать. Наши мамы косят, гребут, мечут сено, а мы, мы разбрасываем, растаптываем».
«Что с тобой? Белены объелся, что ли?»
«Эх, Толька! Сколько сил они вложили, чтобы уберечь каждую травинку, каждый клочок сена, — не унимался Лешка. — Не будем поступать так. Ни за что! Правда?»
«Ну, правда».
«Ты без ну говори, без ну».
«Лёшка! Ни за что не будем», — заверил друга Анатолий. Их маленькие покрасневшие от холода ладони как-то сами собой крепко скрестились.
«А еще знаешь что, — размечтался Лёшка, — я уже давно хотел посоветоваться с тобой, но боялся. А сегодня…» — Он вдруг замолчал.
«Говори, говори».
Лёшка забежал вперед, остановился посреди дороги и с лором начал:
«Вырастем большими — останемся в колхозе. Вот какие у нас просторы. Глаз не оторвешь. Загляденье. Одних озер не счесть. Сколько их вокруг села! Селезнево, Утичье, Красные озерки. А луга-то! Заливные, с пряными сочными травами и цветами». — Лёшка замолчал, потом спросил: — «Останемся здесь?»
«Да!»
