Павел Далецкий - Концессия
— Китай никогда не вел наступательных войн, — ответил китаец. — Он сохранял, а не уничтожал цвет народа.
«Да, именно, — думал Троян, — не вел наступательных войн!.. Конечно, в Китае будет страшная борьба. Привычек и обычаев, сложившихся в течение тысячелетий, в один год не преодолеешь. Борьба будет жестока, беспощадна, все темные силы мира будут поддерживать темные силы Китая, потому что тьме очень страшен молодой, полный сил и здоровья четырехсотмиллионный народ».
Троян вышел из дому.
Под окном росли маленькие березы. Земля на прошлогодних клумбах, пока интересовавшая только кур, выгоняла наивные зеленые нити. На противоположной стороне улицы, на скамеечке, сидела беременная женщина, подставляя солнцу молодое отяжелевшее тело.
Гомонова жила над купальнями. Первый этаж дома — гранитный, второй — деревянный. Окна — на залив, в восемнадцатикилометровую ширь, в мягкие линии древних изветренных гор. Целый день в заливе — шаланды с черными тяжелыми парусами, медлительные и важные, как австралийские лебеди. А к вечеру над горами, над заливом — закат... Самому равнодушному человеку трудно оторвать от него глаза.
В маленькой, светлой комнате на старом кожаном диване сидели Медведица, Краснов и Гомонова.
Вопрос, ради которого они собрались, возник после производственного совещания на бочарном заводе. Краснов далеко провожал Свиридова. Они отмерили Луговую, свернули на Светланку.
Разговаривали о том, что делается в Советском Союзе, что даст пятилетка, и о том, что на заводе нехватает рабочих рук.
— В старое время, Краснов, Дальний Восток был окраиной и на нем все происходило так, как на всякой другой окраине, с опозданием против центра на десяток-полтора лет. А вот теперь нет окраин, Москва теперь не за десять тысяч верст, а рядом, и с Владивостока она спрашивает столько же, сколько и с самой себя. Нет рабочих рук. Положение исключительно тяжелое, но неужели безвыходное?
Они проходили мимо фонаря, и Краснову казалось, что глаза Свиридова светятся сами по себе, светятся весело, задорно, от преизбытка силы.
На скамейке у ворот сидели женщины и шелушили китайские орехи. Молодые женщины, они разговаривали между собой тихими свежими голосами и разглядывали прохожих. На противоположной стороне из открытого окна, рядом со столовой инвалидов, неслись звуки баяна. Знакомая партизанская песня удивительно соответствовала и теплой весенней ночи, и тому, что происходило в душе Краснова, и разговору его со Свиридовым. И о самом главном Свиридов сказал так, что у Краснова создалось впечатление, будто эта мысль пришла в голову ему самому, Краснову.
— Ну вот, видишь, — посмеивался Свиридов, — сил-то у нас неисчерпаемо... Ведь превосходная мысль, не так ли? Знаю, что не легко, а превосходная... и уже в Советском Союзе осуществляется... Так неужели у себя во Владивостоке мы окажемся беспомощными?
— Да что вы, Николай Степанович! — Краснов размахивал от возбужденья руками. — В самом деле, ведь это знаете что... столько возможностей!..
— А как ты думал? Вот это и есть настоящее осуществление ленинского завета. Ты представляешь себе, Краснов, когда это случится в масштабе всей страны, это и будет подлинное раскрепощение. Конечно, на первых порах трудно: и непривычно, и одно с другим не сойдется. Но идея родилась у тебя великолепная. Мы в обкоме ее всячески поддержим, так и скажи Гущину. То есть сразу не говори, пусть сам обо всем помозгует, а потом, когда придет к правильному выводу, ты и скажи: мол, и Свиридов про это уже знает и обещал поддержать.
Они дошли до сквера, за которым правая сторона Ленинской круто лезла на сопку, а левая мирно струилась у кирпичной стены флотского экипажа. Приближался трамвай. Свиридов протянул Краснову руку. Краснов подождал пока Свиридов вскочил на площадку вагона, кондукторша дала отправление, и трамвай побежал к Мальцевскому базару.
Краснов возвращался широким шагом, ему хотелось быстрее идти, глубже дышать...
...И вот сегодня инициативная группа собралась у Гомоновой.
Троян запоздал, и вопрос в сущности был решен до его прихода.
Вере, которая рассказывала о нем поэту, он казался то слишком смелым и обреченным на неудачу, то ничуть не смелым, а самым законным и естественным.
В самом деле, китайская бригада, пополнившись новыми рабочими, поднимала выработку процент за процентом. Сколько ни шарили Мостовой и Святой Куст по баракам у переселенцев, сколько ни наведывались на биржу — они не выудили ни одного человека. А ведь вопрос не только в том, чтобы взять первенство. Вопрос в развитии советской рыбной промышленности.
Здесь, в маленькой комнате с окном на залив, решили: открыть детскую площадку, ясли и помочь женщинам — женам рабочих — поступить на завод.
— А ведь все выйдет, — сказал Троян, испытывая чувство, что вот он сейчас отправляется в неведомую и прекрасную страну будущего. — Плита, базары, грязное белье... Привычка к оковам! Сложно, сложно!.. Но — выйдет, должно выйти.
Потом Краснов и Медведица ушли. Следовало уйти и Трояну, но он остался. Остался, как ему казалось, по совершенно законной причине, чтобы ближе познакомиться с человеком, который рвал со многим старым.
В Вериной комнате пахло морем, не было ни флакончиков с духами, ни коробочек с пудрой. Фотоснимки покрывали стены.
— У вас хорошо, — кивнул он на окно и стены.
— Во Владивостоке везде хорошо.
— Мне, между прочим, рекомендовал зайти к вам Филиппов. Я вам хочу сказать, что я о вас думаю. Общеизвестна трагедия, которую вы пережили на пароходе; тут интересны обстановка и обстоятельства этого вопиющего злодеяния, вы здесь лицо пассивное.
Вера кивнула головой.
— Но, — сказал Троян, — нелегко уйти из староверской деревни. В этом случае нужно незаурядное мужество.
Вера откинула голову к подушке дивана. Поэт видел ее профиль, прямую, высокую кость лба, прямой нос и неожиданно мягкую линию губ и подбородка. Вера коротко вздохнула. Лицо ее побледнело.
— Да, староверская деревня, — сказала она. — Сколько высокомерия, жадности. «Все не люди, только мы, староверы, люди». А говорят о святости, блюдут свою душу.
Губы ее задрожали.
— Особенно, знаете, для нас, женщин... — Она рассказывала скупыми словами. Троян сидел, откинувшись к спинке дивана, думал — «много ей пришлось перенести» — и ощущал, как вместе с простым человеческим сочувствием в сердце к нему прокрадывается восхищение смелостью и упорством этой молодой женщины.
РАЗБОЙНИК НАПАЛ НА БРАТА
Яманаси поместился в консульстве, на углу Китайской и Пекинской.
Консульство — неведомой архитектуры. Низ его, сложенный из пористых каменных плит, напоминал замок нового времени; верх — из гладкого блестящего гранита с казарменными окнами — ничего не напоминал. На крыше, над золотой эмблемой в виде тучного подсолнечника, правил веслом каменный женоподобный ангел в длинной рубашке. Очевидно зодчий вспомнил о потопе и Японии определил роль ковчега, спасающего человечество.
Яманаси с секретарем занимали две смежные комнаты. Окончились последние торги. Проклятая «Уда» победила везде.
Семьдесят восемь участков перешли в ее руки и только двадцать два остались за «Мицу-коси». Господствующее положение на советском побережье, власть, могущество, задуманные планы наступления на Америку, на окончательное освоение Камчатки — все рухнуло.
Уже и теперь, хотя Яманаси все еще не сдался, акции фирмы падали с головокружительной быстротой.
Секретарь, не дочитав, давно бросил роман и составлял сводки и телеграммы.
Без пиджака, в бело-розовой рубашке, в резиновых нарукавниках, он склонял голову над стопками маленьких листков. Дело обстояло неважно. Банкротство «Мицу-коси» обозначало и его собственное банкротство.
Телеграммы, подписываемые патроном, требовали от правительства решительных мер.
Поведение «Уда» Яманаси называл предательством: выставить в таком свете японских рыбопромышленников! Преподнести большевикам зрелище японской драки! Иосида-сан, если он честный человек, должен к скверному имени «Уда» присоединить и свое собственное: это — результат его политики.
Советским властям Яманаси послал короткое требование: аннулируйте торги и назначьте новые — без участия «Уда».
Советское правительство также коротко отказало.
Японским промышленникам Яманаси написал открытое письмо, в котором предлагал во имя национальных идей, всегда дорогих японскому обществу, не продавать Советам ни одной бочки тары, ни одного кунгаса, ни одного невода.
Но японские промышленники молчали.
Вместе с камчатскими рыбалками и высоким курсом акций от Яманаси уходили авторитет и власть.
Утром он долго сидел в ванне. Вода обнимала его до шеи. Утренняя ванна всегда располагала его к доброте. Но сейчас он фыркал. Толстые губы поминутно сплевывали горячие капли, настойчиво попадавшие в рот, потому что ванна была слишком велика для его роста, — ноги не имели опоры, он держался на руках, напрягая ладони, и то и дело сползал.
