Семен Бабаевский - Сыновний бунт
— Шустова испугался? — с усмешкой в голосе спросил Скуратов. — «Оппозиция» тебе жизнь портит? Это ты, Иван, зря запаниковал… Шустова забрать зараз не могу — и некуда его послать, да и нет нужды. Пусть свое досиживает на пасеке. — Положил руку Ивану Лукичу на плечо. — А вообще, скажу тебе, как другу, та шустовская «оппозиция» до сих пор была тебе, как я замечал, на пользу… Ты сам, помнишь, говорил, что шустовцы тебя подстегивали, не давали покоя, заставляли быть смелым и даже прибавляли тебе энергии, которой у тебя и так хватает… Так что я и не пойму, почему вдруг теперь завел этот разговор… Испугался?
— Я не из пужливых, ты это знаешь.
— Знаю, — согласился Скуратов. — И помню, как мне говорил… Постой, как же ты тогда сказал?.. «Шустовцы хотят меня сбить с ног, а делают меня ещё устойчивее…» Кажется, так ты говорил?
— Было время, говорил, — мрачнея и злясь, ответил Иван Лукич. — Надоели эти критиканы! Критиковать да сплетничать легко! Девятый год путаются под ногами, когда же этому будет конец!.. — Иван Лукич тяжело вздохнул. — Ну, я пойду, Степан Петрович… Мне ещё надо заскочить в райпотребсоюз насчет резины… Уборка на носу, а у меня три грузовика без скатов. — Остановился у порога, усмехнулся в усы: — Беда с этим Подставкиным! Из головы не выходит… Что с ним случилось — хоть руками разведи! Это тоже какой хлеб для Кузьмы Шустова — начнется трепотня!
XXIV
Было далеко за полночь, когда Яков Матвеевич Закамышный вернулся из Вербовой Балки в Журавли. Проезжая по главной улице и видя огни в кабинете Ивана Лукича, Закамышный подумал: «Старик ещё не спит, надо заглянуть к нему…» Сказав шоферу, чтобы тот ставил машину в гараж, Закамышный в своей соломенной шляпе, почерневший от пыли, в накинутом на плечи холщовом пиджаке быстро поднялся на второй этаж и появился в пустой, с распахнутыми окнами и все ещё душной от дневной жары приемной Ивана Лукича. Неслышно отворилась пухлая дверь, и из кабинета сперва вышел Саша, сумрачный, усталый, а за ним, нет, не вышел, а выскочил Егор Подставкин. У него было душевное состояние человека, на голову которого вдруг свалилось несчастье и которого к тому же оскорбили и обозлили. Молодое его лицо, обычно милое и ласковое, теперь было искажено болью и так густо залито краской, что можно подумать: выскочил Подставкин не из кабинета, а из парной. Пряча налитые гневом глаза и не замечая Закамышного, Подставкин сдернул с вешалки свой картуз и хлопнул дверью.
— Сам с повинной явился? — спросил Закамышный. — Или Иван Лукич вызвал?
— Сперва тут была Маруся, — спокойно отвечал Саша. — Сама приехала. Когда Иван Лукич с нею побеседовал, тогда распорядились отвезти Марусю домой и во что бы то ни стало отыскать Подставкина. Я сам ездил в Куркуль и отыскать Подставкина не мог, а когда вернулся, Егор Ильич уже был тут…
— Так, так, — задумчиво проговорил Закамышный и указал глазами на пухлую дверь. — Один?
Саша утвердительно кивнул головой. — Доложи, Александр…
— Да что вы, Яков Матвеевич! — удивился Саша. — Заходите. Иван Лукич один…
— Пойди и доложи, — настаивал Закамышный.
Саша повиновался и прошел в кабинет. Тотчас дверь распахнулась так проворно, будто её ударила взрывная волна, и Иван Лукич крикнул:
— Яков! Ну, входи, входи! Ты из Вербовой Балки? — Прикрыл дверь. — Ну, как там наш мельник?
— Зажирел Желваков. — Закамышный сбросил с плеч пиджак, сел на диван. — И под Шустова начал действовать, вот что обидно…
— Ну, ежели зажирел, тогда выноси этого Желвакова на правление, будем счищать с него тот жирок. — Иван Лукич плотнее прикрыл дверь. — Яков, ты меня обижаешь!
— Я? — Закамышный развел руками. — Чем и когда, Иван Лукич?
— К чему эта дурацкая церемония? «Пойди доложи…» Или в твоих глазах я какой-то заядлый бюрократ.
— Это я делаю, Ваня, исключительно из уважения к тебе. — Закамышный поднялся, обнял Ивана Лукича. — Люблю, Иван Лукич, порядок. Наедине мы, вот как зараз, равные, я могу тебя и обнять и назвать Ваней, а ты меня — Яшей… Но на людях нельзя. Если я перестану думать о твоем авторитете, то что же тогда получится?
— Обижает меня эта твоя, Яков, забота… Ну, давай посидим. — Пружины в креслах так глубоко провалились, что друзья наши сидели, как в люльке. — Зараз меня, Яков, не церемония твоя беспокоит, а Подставкин… Слыхал, что он там натворил?
— Краем уха слыхал…
— Так вот, вызвал меня Скуратов и говорит: расследуй! Я приехал в Журавли и хотел было отправляться в Куркуль, а тут гляжу: Маруся идет ко мне и вся слезами заливается… Побеседовал с ней… Молоденькая и, скажу тебе, Яков, красивая женщина, такой цветок, что залюбуешься… И эту красавицу Егор схватил за косы, как какой-нибудь допотопный хам!
— И что за причина? — спросил Закамышный. — Из-за чего началось?
— Причина, Яков, будто пустяковая, даже смешная. — Иван Лукич покручивал кончик уса, улыбался. — Всему виной стало то гнездо, которое так старательно мастерил Егор. Парень строил дом, старался, думал сделать свою Марусю счастливой, а причинил одно только горе… Маруся наотрез отказалась возиться с домашностью, и с этого все и началось. Сперва были мелкие стычки и ссоры, так тянулось с весны. А когда Маруся сказала Егору, что она не желает жить у своего мужа в рабстве… Тут Егор окончательно вышел из себя и, будучи выпивши, потянулся к ней руками… — Иван Лукич наклонил голову и задумался. — Я Егора тут так распекал, что долго будет помнить. Но в голове у меня, тебе, Яков, сознаюсь, творится неразбериха… Не могу я понять, что тут плохого, ежели есть свой дом, свое хозяйство! И какое же тут может быть рабство?
— Домашность, как ты знаешь, требует времени и труда, — сказал Закамышный, многозначительно поднявши палец. — А Маруся — женщина образованная, культурная, десятилетку кончала…
— Это верно, согласен. — Иван Лукич волновался и не мог сидеть, резко поднялся. — Да разве нынче одна она образованная? Шить-то как же? Или обзавестись Егору домашней работницей? В Куркуле домашние работницы — это же смех! И получается: Егор вел свою Марусю в рай, а она оказалась в пекле… А ещё обидно, что это семейное горе приключилось как раз перед страдой. Послезавтра начинаем косовицу, а у моего лучшего бригадира такая душевная рана…
— Да, теперь Подставкину не до косовицы, — согласился Закамышный, поглядывая на часы. — Но ничего, может, ешё помирятся, и все будет хорошо… Ваня, а не пора ли нам на отдых? Скоро начнет рассветать.
— Завтра поеду к Скуратову, — говорил Иван Лукич, не слушая Закамышного. — Пусть рассудит… А насчет мира, то по всему видно, мира не будет… Семья, считай, развалилась…
В это время неслышно, на цыпочках, вошёл Саша, протянул Ивану Лукичу лист бумаги и сказал:
— Телефонограмма из Грушовки… Из почты звонили… Алеша… Алексей Иванович едет!
Иван Лукич подошел к столу, включил лампу, надел очки. Читал не спеша.
— Яков! — крикнул он. — Сыновья-то наши вместе катят по небесной дороге, как птицы! Читай!
Закамышный тоже подошел к столу, расправил лист бумаги на своей широкой ладони. Читал и улыбался.
— Молодцы хлопцы! — И ещё читал, будто не веря тому, что было написано, и ещё улыбался. — Здорово получается! Вылетели ночью, утром будут дома!
— Вот оно, Яков, какие дела, — мечтательно сказал Иван Лукич. — И мой Алексей и твой Яша тоже с высшим образованием и, может быть, и им, как той Марусе, трудно у нас будет жить?..
Незаметно выросли, стали специалистами по овщам и возвращаются в Журавли… Хорошо бы оставить, их в «Гвардейце» и отправить на Черные земли, в Сухую Буйволу…
— Да, дети растут, а мы стареем…
— Интересно, Яков, получается! То Иван ко мне заявился, а теперь Алексей прилетает… Как это говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын! Так и у меня… Сразу к Журавлям причалили два сына…
— Надо Ксении сказать, чтобы поехала на аэродром, — посоветовал Закамышный. — Самолет прибывает рано…
— Зачем же такое поручать Ксении? — У Ивана Лукича повеселели глаза, прежней усталости в них точно не бывало. — Сам поеду! Ивана [не мог встретить, так хоть Алексея встречу… Поедем вместе. Яков?
— И рад бы, но не могу… Поеду на ОтрадоКубанку встречать лес.
В хорошем настроении, каждый думая о своем сыне, радуясь и мысленно уже разговаривая с ним, наши приятели покинули кабинет. Время и в самом деле было позднее. Иван Лукич посмотрел на звезды и покачал головой… На востоке чуточку белело небо. Иван Лукич и Яков Матвеевич прошли по главной улице, пустой и озаренной фонарями, и на углу переулка расстались.
XXV
Иван Лукич был уверен, что застанет Ивана дома. ещё утром Василиса говорила: «Ну, пожил Ваня у брата Григория, а сегодня переберется к нам». Придя домой и не найдя там не только Ивана, но и Василису, Иван Лукич ощутил в душе такую острую боль, какой раньше ещё никогда не знал. «Старею, вот и сердце пошаливает». Иван Лукич грузно опустился на диван, сунул ладонь под рубашку, прижал её к волосатой груди и откинул голову. Обида, тупая и злющая, навалилась на него; о сне и думать было нечего. «Так вот ты какой, Иван, — негромко сказал он, неподвижно сидя на диване. — Раньше-то я по-настоящему не знал, что оно такое — обида, какая она на вкус и с чем её едят, а теперь узнаю…» Большой дом угнетал и пугал своей пустотой и гулкостью. Почему-то именно в эту ночь в доме оглушительно гулко отзывались шаги и резкий, скребущий скрип открываемых дверей. «Опустело, Иван Лукич, твое гнездо, — все так же тихо говорил он, боясь пошевельнуть головой. — Да оно ещё и не было гнездом, не было… Построил, воздвиг, а кому? Для чего и для кого? А черт его знает, для чего и для кого? Получается и у меня почти так, как у Подставкина…»
