Анатолий Буйлов - Тигроловы
— Больно ты, Иван Иванович, того, в дебрю полез, — бесцеремонно остановил его Савелий. — Наговорил целый короб — инда голова разболелась. Нашшет судьбы-злодейки, положим, и прав ты, а про всяки-разны круговерти — больно мудрено!
— А у тебя, Савелко, все, что мудрено, то и негоже! — вступился за Вощанова Евтей. — Человек просто мнение свое высказывает, никому его не навязывает, а ты скорей рот ему затыкать, дескать, говоришь мудрено. А кто виноват, что шея у тебя длинна, не сразу до головы доходит?
— Да рази я не даю говорить ему? Рази я в упрек сказал? — обиделся Савелий. — Пушшай свое мнение высказыват хоть до утра, я же просто для поддержания разговору сказал.
— Для поддержания разгово-ору, — передразнил Евтей. — Смутил, вишь, человека, вот те и поддержание твое.
— Да я уж успел свою мысль высказать, — с улыбкой сказал Вощанов.
— То-то и оно, что успел всего лишь, — проворчал Евтей.
— Ну, опять завелись старики, — сказал Николай Павлу. — Дня не могут прожить, чтобы не повздорить.
От неожиданности Павел даже на мгновение растерялся: точно ли к нему обратился Николай? Да, именно к нему. Не зная, как лучше ответить, чтобы и Николаю угодить и Евтея с Савелием не обидеть, Павел дружелюбно проговорил:
— Если только вздорят — не страшно, лишь бы по-настоящему, по большому счету не ссорились.
— Пока вроде не доходило у них до большого счета... — внимательно посмотрев на Павла, сказал Николай.
— И не дойдет, дай бог! — искренне подхватил Савелий. — Так ли, Евтеюшко?
— Пока общий язык находим, — кивнул Евтей. — Да и делить нам, слава богу, нечего. — Видимо, разговор этот был ему не совсем по душе, потому что он тотчас обратился к Вощанову: — А что, Иван Иванович, слышал я, на пенсию ты пошел нынче, правду, нет, говорят?
— Правду, правду говорят, — Вощанов вздохнул, вяло махнул рукой. — Чего ж неправду?..
— А пошто вздыхашь-то? Сколько дали?
— Сколько заработал, столько и дали — семьдесят четыре рубля! — хмуро и обиженно сказал Вощанов.
— Да ну-у, пошто так мало? — искренне удивился Евтей.
— Верно, что-то напутали — недошшитали? — встревожился Савелий, которому через год тоже предстояло собирать документы на пенсию. — Как же вышло так, что мало нашшитали?
— А как вышло? Просто вышло! — Выражение обиды по-прежнему не сходило с лица Вощанова, а голос его звучал все раздраженней. — Пенсию-то начисляют из среднего годового заработка! Во-от. А у меня на участке последние годы неурожай ореха. Ну три года ни белки, ни колонка не было, кое-как на четыреста-пятьсот рублей пушнины натягивал за сезон. И, скажи ты, как назло, все годы по полторы, по две тыщи получал... Ну, я чую, что пенсия не вытягивает на сто двадцать, к директору пошел. Так и так, беспокоюсь, дескать. Может, на хороший соболиный участок перебросите меня, да я там два-три плана перевыполню и пенсию заработаю стодвадцатирублевую. Не дал он такого участка. — Вощанов горько усмехнулся и замолчал.
— Да-а, вот оно как... А может, можно еще переиграть с пенсией? — спросил Евтей, задумчиво теребя бороду.
— Да можно было на два года еще отсрочить, может, годы эти оказались бы получше в смысле заработка, но уж все оформлено. Да хватит мне и этого! В деревне живу — огород да тайга прокормят...
— А как же Панасюк-то умудрился на стодвадцатирублевом окладе такую же пенсию получить?
— Ну, ты сравнил меня, Евтей Макарович, с Панасюком! Этот вьюн без мыла куда хочешь влезет. Разве ты не знаешь Панасюка? Двадцать лет перед Попичем стлался. Вначале они вместе в торговле работали. А потом, когда Попич директором промхоза стал, перетянул к себе Панасюка. Попервости, года три — тот завскладом был, а потом пасечником заделался. Пчел-то промхозовских на той пасеке с гулькин нос... Зато десяток директорских ульев стоят, да своих два десятка. Управляющий имеет там свои ульи, да еще кое-кто из начальства. Как суббота-воскресенье, так, смотришь, на «газиках» пое-ехали к Панасюку! Иной раз и баб понасажают. Как-то я случайно набрел на их шабаш... — Вощанов удивленно покачал головой, что-то припоминая, но, брезгливо поморщившись, махнул рукой: — Ну их! И вспоминать-то срамно! Князьки-и! Чистые удельные князьки-и! Короче говоря, дело у Панасюка подходит к пенсии, а зарплата у пасечника небольшая. Тогда Попич переводит дружка в охотники на сдельную оплату. Но Панасюк все на том же месте работает. Лето прошло, — Панасюк пчел в омшаник. Попич его вертолетом на самый лучший соболиный участок забрасывает. Так и живут душа в душу — летом мед качают, зимой пушнину. Кроме того, перед самой пенсией за Панасюка сдали пушнину любители. Деньги им выплатили, а пушнину на Панасюковый наряд вписали. Вот тебе и сто двадцать рублей!
Савелий был у директора в числе приближенных и не раз поставлял ему копченых тайменей, то панты, то женьшень, то рога изюбра или камус. Друзей Попича на уловистые рыбные места устраивал и поэтому не мог не знать о тех подробностях, о которых рассказывал сейчас Вощанов, хотя слушал он его с таким видом, как будто открывал неведомое...
— А помните, как отмечали Панасюку пятидесятилетие? — Вощанов обращался ко всем, но смотрел на одного Евтея. Тот молча кивнул. — Закатили пир на весь мир! Подарили юбиляру ружье автоматическое, речи пышные произносили. За что почести такие? И добро бы, ежели всем так, а то ему только. А вспомни, Евтей, как твой или мой юбилей отмечали? — При этих словах Вощанов мельком взглянул на смутившегося вдруг Савелия; и Павел сразу понял причину его смущения. Он помнил, что и Савелия Попич пышно поздравлял с юбилейной датой. — Ну, так что нам с тобой на юбилей преподнесли?
— Мне будильник дали, — смущенно улыбаясь, сказал Евтей.
— Во-во! Тебе будильник! — обрадовался Вощанов. — А мне поболе почету оказали... альбом для фотографий вручили — во как! Но дареному коню в зубы не смотрят, а то обидно, Евтей Макарович, что подарки-то эти не на собрании вручили, а в месткоме сунули, как вроде отпихнулись, мероприятие провели, галочку поставили...
— Да ведь сам ты виноват, Иван Иванович! — возразил Савелий. — Пошто не делал, как все делают? У тебя ведь три сына охотника, каждый бы из них на твой наряд по третьей части своей пушнины сдал бы, вот и набегло бы у тебя сто двадцать рубликов! Пошто сыны не помогли?
— Ты, Савелий Макарович, всех-то по себе не меряй, — обиделся Вощанов. — Сыны чуть не силой толкали свою пушнину в мой мешок. И стыдили, и уговаривали, чтобы я ихнюю долю на свой наряд записал. — Вощанов открыто и строго посмотрел на смутившегося Савелия. — Да только не внял я. Отверг ихнюю помощь. Я, Савелий Макарович, на войне воевал честно. И в мирное время, несмотря что однорукий, от инвалидной пенсии отказался, честно свой хлеб зарабатывал. — Голос Вощанова звучал сурово, но не зло: — И сыновей своих я всю жизнь учил жить на земле честно и с достоинством.
— Неужто и левой пушниной не приторговывали? — язвительно спросил Савелий, восприняв слова Вощанова как упрек себе.
— Левая пушнина была, как не быть? — спокойно согласился Вощанов, брезгливо взглянув на Савелия. — А пушнинкой мы, Савелий Макарович, не приторговывали никогда ради наживы, просто жизнь заставляет иной раз чуток оставить: то друзья просят, то родственники, то всякие нужные люди, черт бы их побрал! Нужно было лекарство достать жене — нигде нет! Достаньте, говорят, на шапку — будет лекарство. Нужны запчасти к мотоциклу — «нет запчастей». Куда ни сунься — везде дефицит, и везде за этот дефицит что-нибудь требуют. Вот и приходится оставлять. Но мы никогда этим делом не увлекались. Не в пример некоторым. — Вощанов нервно постучал о край стола, с упреком посмотрел на вновь потупившегося Савелия. — Негоже, Савелий Макарович, тебе задавать такие вопросы, негоже, ежели ты сам в прошлом году четырнадцать соболей загнал.
— Ишшо чего придумал... Не четырнадцать вовсе.
— Да уж не возражай, Савелко! — насмешливо перебил брата Евтей. — Об этом давно уж судачат все.
— Я вовсе не в упрек ему, Евтей Макарович, а к тому говорю, что ему вот чувство меры изменило, а вообще, и это не спекуляция, потому как наша чернорыночная цена чуть больше приемной, навар небольшой, а риск огромадный! Покупатель купит у нас в три раза дешевле, чем в магазине, и ничем не рискует, а у нас конфискация пушнины и штраф в трехкратном размере от магазинной, а не от приемной цены. Кроме того, охотничий участок отберут, права охоты лишат и позорить будут. То есть фактически — не выгода, а сплошной громадный риск. А все одно — продают!.. — Вощанов замолчал, потом резко поднялся и сказал: — Давайте-ка спать укладываться, а то я тут разговорился с вами, а мне еще двух колонков надо ободрать...
А утром, когда гости проснулись, Вощанов был уже на ногах. Он успел приготовить завтрак и накормить собак. Вместо лампы на столе горела свеча.
