Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…
— Худенькая такая, у нее очень красивые волосы.
Я не мог вспомнить, и Ира махнула рукой:
— Ладно, не в этом дело, я тебе ее потом покажу… Значит, мы решили собраться, и она хочет, чтобы пришел ты.
Я недоуменно спросил:
— А где собраться–то?
Ира ответила, понизив голос:
— Тут на третьем этаже есть свободный кабинет. Мы уже договорились с Сашей.
— А кто будет? — спросил я, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке.
И, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке, она стала перечислять, загибая пальцы:
— Ты, Нина, мы с Юрой, Нинина соседка с мужем и Саша со своей девочкой. Восемь человек.
— И Сашка согласился? — спросил я.
— Ну да. Только просил, чтобы по–тихому.
Все–таки Сашка человек!..
Потом мы обсудили техническую сторону дела.
— Юре нужно принести костюм, а девочкам платья, — сказала Ира.
Я удивился:
— Зачем, какая разница?
— Ну что ты, — возразила она, — это же день рождения.
— Ну и что?
Она снисходительно улыбнулась:
— Да ну что ты, Гоша! Знаешь, как девочкам хочется одеться!
Я тупо спросил:
— А как мы протащим внутрь эту уйму тряпок?
— Я принесу в сумке.
— Все сразу?
Она снова улыбнулась моей наивности:
— Конечно нет. Ты с вещами будешь стоять внизу, а и пройду два или три раза. Нам лишь бы внутрь пронести. А погладить можно уже там.
Я испугался:
— И утюг, что ли, потащим?
Ира засмеялась:
— Неужели ты думаешь, что в больнице нет утюга?
Я вдруг вспомнил самое главное:
— Стой! А пить–то им можно?
— Саша говорит — немножко можно. Сухое или кагор.
Я понял, что ничего другого мне не остается, и решился:
— Ладно, притащим. Ты только прикинь, сколько чего надо — колбасы всякой и прочего. А в субботу пойдем вместе и купим.
Она деловито сказала:
— Я думаю, колбаса не понадобится. Вот смотри: я сделаю салат, утку и спеку пирог. Купим еще яблок и сыру. И конфет…
Это было уже свыше моих сил. Я представил себе, как мы с Ирой, перемазанные утиным жиром, обсыпанные крошками, мчимся вверх по больничным лестницам, и мужество покинуло меня.
— Утка–то зачем? — робко спросил я.
Ира уверенно возразила:
— Ну что ты! Знаешь, как вкусно!
Больше мне сказать было нечего…
В субботу часов в пять Ира пришла ко мне. По очертаниям сумки я понял, что утка уже там и пирог, видимо, там — где же ему еще быть? Потом вспомнил про салат. Неужели и он там?
Мы с Ирой часок потолкались по магазинам, купили все, что надо, и вернулись ко мне.
Дома мы взяли старый чемодан и положили туда мои серые брюки (Юрка надевал их однажды, и они на нем имели вид) и мохнатый болгарский свитер, который имел вид на ком угодно.
Мы осторожно положили в чемодан два мягких и нежных свертка — даже на ощупь ясно было, что их содержимое не для мужчин.
Вынув из сумки, мы положили в чемодан пирог — он неподвижно, как в лубках, покоился между двух картонок, а снаружи все это было завернуто в полиэтилен. Мы положили в чемодан две длинных бутылки венгерского сухого, бутылку кагора и еще одну пузатую бомбочку, которую я никогда раньше не встречал, а Ира тем более. Мы не спрашивали про это вино продавщицу, чтобы не заставлять ее врать, и не вчитывались в наклейку — на дне рождения должен же быть сюрприз! В такси мы переглядывались, как шпионы одной иностранной державы, сумка с уткой подпрыгивала у Иры на коленях.
В больничном парке было уже темновато. Мы начали действовать. Я ждал внизу со своим чемоданом, а Ира с сумкой курсировала вверх–вниз. Вид у нее был деловой и пристойный. Все–таки они чертовски хитроумный народ — женщины, каких в Москве миллион…
Какой–то толстый человек вышел из корпуса и остановился в дверях, светя белым халатом.
Чтобы не искушать судьбу, мы решили переждать. Ира села на скамейку рядом со мной и стала рассказывать про Юрку. Это было забавно — мне рассказывали про Юрку! Но потом стало интересно — то, что знала о Юрке она, я не знал.
Толстый товарищ выяснил все, что хотел, и халат в дверях погас.
Мы С Ирой переправили наверх остатки багажа. Тряпки временно поместили в ординаторской, а утка так и остались в сумке.
Мой чемодан мы спрятали внизу, в зарослях, в неряшливых дебрях бузины — ее в парке было полным–полно.
Ужин в отделении кончился, наступило время книг, шашек и вечерних процедур.
Ира пошла искать Сашку, а я остался в ординаторской на случай возможных осложнений; если бы в столе вдруг обнаружилось сразу столько верхней одежды, решили бы, что готовится массовый побег из больницы. В этом случае мне пришлось бы много врать, и я уже готов был принять начальственный вид: обычно это действует безотказно, ибо начальство не врет, а просто имеет свои особые соображения.
Пришел Сашка и сказал, что надо обождать минут пятнадцать, пока не кончатся процедуры. Я ему сказал:
— А ты человек!
Он не понял:
— Почему?
— Вот из–за этой вечеринки.
Он ответил:
— А это хорошо и в медицинском отношении — психотерапия.
Пожалуй, у него было чувство юмора — вот только смеялся редко…
Час процедур кончился, отделение постепенно угомонилось, и мы потащили все наше хозяйство на третий этаж.
На лестнице выяснилось, что нас довольно много — какой–то малый, девушки… Сразу разглядеть их мне не удалось, потому что свет мы не зажгли из конспирации. Мы ступали осторожно, приглушенно смеясь, возбужденные темнотой и секретностью.
В этой темноте и суете я стал высматривать Нину с красивыми волосами и вдруг увидел ту девушку со светлой косой.
На какой–то момент меня охватило нелепое и радостное ощущение, что она и есть та самая Нина, хотя все было уж очень не так: и не слишком худенькая, и не двадцать два года, и не лежит ни в какой палате.
Лестничная площадка была кое–как освещена с улицы, и я быстро разглядел своих спутников.
Я узнал Нину по красивым волосам (она несла их, как пушистый шар) и по особой возбужденности именинницы. Я прикинул, кто муж и кто жена. Тогда остался единственный вариант: Сашина девочка.
Но я все–таки на что–то смутно надеялся до того момента, когда Сашка, ворочая большим ключом в неподатливой скважине, сказал мне:
— Ты, кстати, познакомься. Вот это Светлана, а это тот самый Георгий.
Мы познакомились, и я выполнил обязанность интеллигентного человека, сказав, что очень рад.
Сашка наконец открыл дверь, зажег свет, и мы все вошли.
Комната была не просторная и не тесная, обычный врачебный кабинет. Только в углу страшновато посверкивала бормашина. Зачем она здесь, я не понял, а у Сашки спрашивать не хотелось.
Мы беззвучно выдвинули стол на середину, кое–как разобрались в провизии и тряпках. Потом женщины стали переодеваться, а мы вышли в коридор.
Мне было жаль выходить, жаль не видеть, как больничные девочки торопливо скинут свои халаты и длинные сиротские рубахи, как возбужденно и радостно будут разворачивать, надевать и оглаживать на себе легкое прозрачное белье и праздничные платья…
Но закон есть закон. Я отдал дань условности, которую не уважаю, и вместе со всеми курил в коридоре, пока за белой фанерной дверью происходил удивительный процесс превращения утки в лебедя.
Впрочем, не со всеми — Сашка не курил. Он отошел чуть в сторону от дыма, и я вдруг почувствовал к нему резкую неприязнь. За то, что не курит, за то, что в институте занимался бегом для общего развития, за то, как медленно ворочал ключом в скважине и возил ладонью по стене, ища выключатель…
Эта неприязнь была настолько несправедлива, что я заставил себя подойти к Сашке и что–нибудь сказать.
Я сказал:
— Старик, а зачем здесь бормашина? Он ответил:
— Тут в прошлом году зубной работал. Кабинет закрыли, а машина пока стоит. В принципе больница должна иметь зубного врача.
Я согласился:
— Иметь лучше, чем не иметь.
Я сказал так, потому что вспомнил песенку, слышанную года два назад на какой–то вечеринке. Песенка была забавная, я ее запомнил сразу:
Когда у вас нету дома,Пожары вам не страшны,И жена не уйдет к другому,Когда у вас нет жены.А ударник гремит басами,А трубач выжимает медь…Думайте сами, решайте сами:Иметь иль не иметь?..
— Это конечно, — кивнул Сашка, — иметь лучше.
— А может, наоборот, — сказал я, и он недоуменно посмотрел на меня.
Нас впустили в комнату. Женщины уже были красивы, больничную униформу они загнали в самый дальний угол — там ее, как сказочный Кащей, охраняла бормашина.
Вернулся из коридора Юрка. Он уже надел мои брюки, надел мохнатый болгарский свитер, и мы малость поострили, какой он теперь шикарный сердцеед.
Я открывал бутылки, смотрел в окно на совсем уже темный больничный парк с островками корпусов, я знакомился с мужем, с женой, знакомился с Ниной и притом, как правило, смотрел ей в глаза — а в голове все вертелось, как пластинка с поврежденной бороздкой:
