Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Два года не был он в этом доме. Да, уже около двух лет. Но всегда, вспоминая Москву, вспоминая прошлое, видел перед собой именно это старое здание. Так получилось, что к сорока годам не обзавелся семьей, жил вольным казаком, бобылем. Только в последнее время появилась у него тяга к уюту.
Он думал о своем одиночестве. Здесь, через улицу, единственная дверь, которую ему хочется отворить. И все его близкие — за этой дверью. Правда, теперь там нет Степана. Но ведь там Евгения Константиновна, там Нелька-коза: он помнил ее еще с пеленок. Когда-то носил на руках, даже кормил манной кашей и укладывал спать.
А потом была глупость. Осень сорок первого года, холод, мрак, расставания без надежды на встречу. Неля — экспансивная девчонка, можно понять ее непосредственность, вспыхнувшее в ней чувство. Но все-таки не надо было слушать ее… И дело не в возрасте. Ей теперь перевалило за двадцать, взрослый человек. Но он никогда не перестанет видеть в Неле ребенка и не сможет почувствовать в ней женщину.
Они давно не встречались, не переписывались, и Прохор Севастьянович надеялся, что время сделало свое дело…
«Чего же я торчу, будто столб, посреди тротуара!» — спохватился он. Посмотрел влево, нет ли транспорта, и поразился: как крепко въелась эта привычка, три года войны не выжгли ее.
Дверь Порошину открыла Евгения Константиновна. Она не удивилась его появлению, равнодушно ответила на его «Здравствуйте!». Скрестив на груди тонкие, иссохшие руки, молча смотрела, как он снимает шинель, причесывается перед зеркалом. Она очень похудела и от этого выглядела еще более высокой. Лицо словно бы восковое, неизменные седые букли стали совсем жидкими.
— Неля дома? — спросил Прохор Севастьянович. И, узнав, что на работе, почувствовал даже некоторое облегчение.
Евгения Константиновна провела его в комнату, показала, где взять полотенце. Коснулась темным, похожим на сухой сучок пальцем плеча Порошина:
— Слава Богу, теперь хоть генералы на генералов похожи! А Степан так и не дожил до погонов…
— Почему не дожил? Пропал без вести — это еще не погиб. Вполне возможно, что и вернется.
— Погиб, — резко ответила, она. — В Одуев лесничий какой-то приезжал, который сам его хоронил. Настя письмо получила, она и расскажет.
Старуха умолкла, вздохнула, а потом вдруг заторопилась: ей нужно было ехать куда-то. Пока Порошин брился, она переоделась в черный строгий костюм, который был ей велик, как и платье. На лацкане блестела медаль «За оборону Москвы».
— Вас поздравить можно? — спросил Прохор Севастьянович, подавая истертую ветхую шубу.
— С чем? — не поняла старуха. — Ах, с наградой! Ну, это давно было. — Пожевала губами и добавила строго: — А улыбаетесь напрасно, молодой человек! Такую медаль каждому россиянину почетно носить.
— Вполне разделяю ваши чувства, — склонил голову Порошин, тронутый ее искренним немного наивным пафосом. Старая актриса прошла мимо с подчеркнутой неторопливостью, горделиво выпрямившись. А из просторного воротника шубы смешно и жалко торчала длинная, морщинистая, как у черепахи, шея.
Оставшись один, Прохор Севастьянович отправился в ванну. Можно было затопить колонку, согреть воду (мелко наколотые полешки лежали у дверцы), но Порошину не захотелось возиться. Громко покрякивая под холодными струйками, он шлепал ладонями по груди и животу, яростно растирался мочалкой.
Стоя под душем, освеженный и бодрый, он подумал: в квартире Степана что-то очень изменилось, но что именно — никак не мог понять. Стало вроде светлее и просторнее. Или это только кажется, потому что нет людей? Но ведь и раньше Порошину случалось бывать у Степана Степановича, когда тот оставался один…
Прохор Севастьянович оделся и, закурив, еще раз не спеша прошел по комнатам. Свободно везде, хоть танцуй. Опустился в кресло в бывшем кабинете Ермакова, обвел глазами стены. Зеленые грязные обои потрескались в нескольких местах. Железная кровать с тощим матрацем накрыта серым одеялом, а над ней портрет Степана Степановича в черной рамке и артиллерийский бебут, принесенный хозяином еще с той немецкой войны.
Возле окна — старинный двухтумбовый стол, за которым столько раз сиживал, бывало, Порошин, готовя какой-нибудь срочный доклад. Он весь завален книгами, стопки их высятся в человеческий рост. Прежде книги стояли в шкафах, но теперь их нет. Не видно и этажерок, и секретера.
Порошин вышел в столовую. Так, ясно. Исчез буфет, затенявший окно. Исчез большой обеденный стол, вместо него — какая-то фитюлька на шатких ножках, похожий на учительский столик.
Оголилась и кухня. Ни полок на стенах, ни посуды. Прохор Севастьянович дернул дверцу шкафчика, увидел три тонких ломтика хлеба на тарелке, три кусочка сахара и половину брикета пшенной каши.
— Да, небогато, — вздохнул он.
Закрыв шкафчик, Порошин прилег на кровать в комнате Степана Степановича, не сняв даже сапог, чтобы вскочить сразу, едва стукнет входная дверь. Смотрел в потолок, рассуждая мысленно о том, что в тылу, конечно, людям скверно. На фронте человек живет вспышками: бой, атака, мобилизация всех душевных и физических сил. Потом отдых. А в тылу напряжение постоянное. Работа, забота, голод — каждый день, каждый час одно и то же. Требуется огромное терпение, выносливость, чтобы пройти сквозь все это. Но на фронте расплачиваются самым ценным — жизнью. А в тылу, в худшем случае, здоровьем. И это все-таки легче.
* * *Во дворе мальчишки сказали Неле: «А к вам генерал приехал!» Она бегом поднялась по лестнице, размахивая сумкой, не замечая, как повторяет в полный голос, почти кричит: «Прохор Севастьянович! Прохор!..»
Долго не могла открыть дверь, ключ не поворачивался: она сообразила, что пытается повернуть его в обратную сторону.
В прихожей увидела длинную шинель с красными кантами, необычайную шапку-папаху из серой мерлушки, широкий золотой погон. И что-то оборвалось у нее в душе. Шагнула в комнату неуверенно, остановилась возле порога. А он вышел из отцовского кабинета спокойно, как хозяин: рослый, плотный, с тяжелым подбородком, с большими залысинами — седой стареющий мужчина в новом мундире, в блеске наград, погон и пуговиц.
— Дядя Проша, — сказала она. — Прохор Севастьянович, здравствуйте!
Он пожал ее руку и коснулся щеки жесткими губами. От него пахло одеколоном, и Неле стало нехорошо: то ли от этого запаха, то ли от волнения, то ли от того, что с утра, кроме чая, ничего не было у нее во рту.
Закружилась голова, но девушка напряглась, справилась со слабостью, села в кресло. И разговор у них начался самый обыкновенный. Прохор Севастьянович расспрашивал, на каком заводе работает, не собирается ли в институт. Неле сейчас не очень хотелось рассказывать о себе: не такой сухой и деловитой представляла она эту встречу. Но иначе не получалось, и девушка даже повеселела, когда речь зашла о Евгении Константиновне.
— Да, бабушка переменилась. Читает только исторические романы о том, как наши французов и немцев били, как в Берлин входили… Ну, и читать-то ей особенно некогда. Она теперь активистка Осоавиахима, загружена общественными делами…
— А сама ты как тут? Здоровье-то ничего?
— Ничего, — Неля вскочила и боком пошла к двери. — Вы отдыхайте, Прохор Севастьянович, отдыхайте, — пробормотала она. — А я сейчас умоюсь и чай поставлю.
Закрыла за собой дверь ванной, стиснула руками виски. Столько ждала, столько думала о нем, столько ласковых слов шептала потихоньку в подушку… И вот он: большой, красивый, холодный. «Дядя Проша, здравствуйте…», «Здоровье-то ничего?»
Она покосилась в зеркало. Жидкие, растрепанные волосы, острый подбородок, а губы длинные, да еще собранные посредине, словно гармошка. И уши торчат! Господи! Надо же родиться такой уродиной! Ну кому, кому она нужна, если даже самой на себя посмотреть противно? А теперь еще и нос покраснел!
Неля всхлипнула и начала умываться. А Прохор Севастьянович между тем думал о ней иное. Она осталась почти такой же, как и раньше, худой и угловатой. Как у подростка, торчали острые локти, острые колени, но фигура несколько округлилась, стройней стали ноги. Порошин как-то не заметил ни первых морщинок, прорезавших ее лоб, ни того, что кожа на лице ее стала серой, нездоровой, будто пергаментной. Зато особенно бросилось ему в глаза сходство Нели со Степаном Степановичем. У них одинаковые черты лица. Правда, Степан был полноват, но в ту пору, когда Нелька еще только училась ходить, а Порошин первый раз встал к орудию, Ермаков выглядел совсем по-другому. Так-то оно получается. Нету больше на свете дорогого друга Степаныча. А вот увидел Нельку и будто вновь посмотрел на него, на живого!
Девушка долго возилась на кухне, Прохор Севастьянович, занятый своими мыслями, не мешал ей. А у Нели и дел-то никаких не было. Просто боялась сидеть в одной комнате с ним, вдруг не выдержит, вдруг выползет на щеку предательская слеза. Неля почувствовала облегчение, когда вернулась Евгения Константиновна. Начала собирать на стол стаканы и чашки: бабушкин сервиз «уплыл» в руки дворника еще в сорок втором году. Вытащила из-за оконной рамы неприкосновенный запас: кусок сала, привезенный Настей Коноплевой в начале зимы. Надо же чем-то накормить мужчину. Чая с сахаром для него мало, а картошка с салом — это еда.
