Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев
В феерическом, но вполне логичном восхождении Петра Свечкина было одно если не сомнительное, то не очень понятное мне звено: торговый техникум. Почему торговый и, главное, почему техникум? Когда я познакомился со Свечкиным, для меня не представляло сомнений, что перед тем, как с триумфом подойти к красному институтскому диплому, он с блеском окончил школу. Причем «с блеском» я говорю не для красного словца, а имея в виду нечто материальное — золотую медаль, которая просто не могла не быть у него, раз она есть даже у меня.
Ах, эта несчастная медаль! Я думаю о ней не столько с грустью, сколько с чувством вины перед мамой. Как обманул я ее надежды! Сомневалась ли мама, что младший из трех ее сыновей, которых она, надрываясь, одна подымала на ноги, пойдет далеко? Нисколечко. Порукой тому были не только похвальные грамоты, которые я что ни год таскал из школы, не только золотая медаль, но и сознание… Нет, не справедливости, как говорит мой Дон Жуан в одной из сокровенных бесед со статуей командора, а равновесия. В мире, несмотря на кажущийся хаос, царит равновесие, иначе даже планеты давно бы обрушились на Солнце. Добро не побеждает зло, эта классическая формула не только не верна, она опасна, потому что дезориентирует человека, но добро уравновешивает зло. Даже недоверчивому Володе Емельяненко эта космогоническая теория пришлась по душе — он не только принял ее, но вывел из нее умозаключения, от которых у меня глаза полезли на лоб.
Но то Володя, философ и анахорет, маме же все эти мудреные (или выспренные? Все чаще замысел моего Дон Жуана представляется мне рассудочно-холодным) — маме эти витиеватые рассуждения и близко не приходили на ум. Однако в справедливость (или равновесие, по моей терминологии) мама свято верила.
Себя она не щадила. Война, убившая ее мужа за шесть дней до рождения младшего сына, то бишь меня, не слишком разрушила наш город, но строили все равно много, а мама считалась превосходным каменщиком. Мужчинам, во всяком случае, не уступала. Ей и сейчас в ее семьдесят не занимать силенок, но в глазах появилась некоторая вопрошающая неуверенность, которую мне хотелось бы принимать просто за симптом старости, но которая, с болью прозреваю я, есть нечто иное. Мама недоумевает. Как ее умный Витя, некогда круглый отличник, хотя и отчаянный сорванец, которому прощали за его живой ум хулиганские выходки, в свои вот уже тридцать семь лет не имеет ни кола ни двора, ни даже приличного костюма, как проницательно заметил херувим в курточке? У Андрея — свой дом и двое девчонок, Василий раскатывает на собственных «Жигулях», жена — дамский мастер, видный человек, а ведь оба — ни Андрей, ни Василий — не хватали звезд с неба. И профессии вроде бы обыкновенные: один — бульдозерист, другой — монтажник. Хорошие профессии… А вот младшой, который учился в двух институтах и чуть ли не с пеленок пишет в газетах, повис между небом и землей.
Я понимаю маму. Я и сам порой вижу себя как бы со стороны, вот только не разберусь, чьими глазами. Ее ли, своими ли собственными, которые, скажу по совести, не усматривают в моем подвешенном состоянии никакой особой несправедливости.
Всего полсуток езды до дома, но я бываю там не чаще одного раза в год. Мне трудно смотреть в мамины глаза, в которых не упрек (если бы упрек!), а непонимание и боль. И все еще надежда, которую у меня не хватает духу развеять. Я смеюсь и острю, бодро хватаюсь за домашние дела, я даже весело приподнимаю маму, которая никогда не отличалась хрупкостью, но это ее не обманывает. Глаза ее продолжают безмолвно вопрошать. Мне нечего ответить ей, и тогда, оставшись одна, она с благоговением достает из заветной шкатулки блестящую побрякушку — залог свершений, которым не суждено сбыться, и глядит, глядит на нее теми же недоумевающими глазами. Я бы, наверное, черту душу запродал, только бы разгладилось мамино лицо и исчез из ее глаз этот вечный вопрос. А там — разберемся.
Но что-то не видать покупателей. А если и является в мою прокуренную комнату джентльмен в полосатых брючках, то глаза у него вовсе не разноцветные, и зовут его не Мефистофель и не Вельзевул, не Люцифер и не Иблис, а Свечкин, Петр Иванович, у которого, оказывается, нет даже простенькой золотой медали.
Медали! Аттестата зрелости — и того у него нет. Свечкин не заканчивал десятилетки, хотя в Чеботарке она была, как вообще все было в Чеботарке. Тем не менее в пятнадцать лет со свидетельством об окончании восьми классов Петя Свечкин сел на рейсовый автобус Чеботарка — Светополь и укатил завоевывать мир.
Я понимаю его. Полета жаждала душа, и ей было тесно в райской долине среди бархатных персиков и черешни «воловье сердце». Но вот чего я не понимаю, так это восьми классов. По моему разумению, куда легче начать полет, размахивая аттестатом, а не куцым свидетельством. И что уж совсем не доходит до моего сознания, так это торговый техникум.
Утекло немало воды, прежде чем мое недоумение счастливо разрешилось. Оказывается, Свечкину туго давалась учеба. Свечкину? Туго? Какой пассаж! Могла ли прийти мне в голову столь еретическая мысль!
Ласково глядел я на своего соседа. Глядел и простодушно любопытствовал:
— Все-таки почему торговый? Не индустриальный, не летное училище, откуда выпрыгивают в космос, а торговый. А, Петя? Или тебя сызмальства влекли накладные?
Это был тот самый тон, каким я осведомлялся у Яна Калиновского о его предстательной железе. Такая вот произошла метаморфоза. Я вдруг обнаружил, что от былого восхищения Петром Свечкиным не осталось и следа. Иное чувство заступило на вахту. «С чего бы это?» — тревожно гадал я.
8
Эльвира тут была ни при чем. Забыв о книге, до утра выданной мне на свой страх и риск самым красивым библиотекарем мира, я тупо глядел перед собой и снова допрашивал себя, в чем же причина метаморфозы, и снова отвечал: ни при чем. Эльвира ни при чем.
О вопиющей избалованности этой генеральской дочки я не говорю. О ее домашнем деспотизме —
