Том 1. Романтики. Блистающие облака - Константин Георгиевич Паустовский
Я оторвал клочок бумаги от телеграммы и, стараясь твердо держать карандаш, написал:
«На днях еду к тебе. Жди. Не хочу писать, все расскажу».
Я встал и принял хину. С шестого этажа был виден воспаленный закат, самое страшное время для лихорадящих. Сырость пропитывала тело, хотелось горячего чаю, теплых, проветренных комнат.
На странице раскрытой книги, забытой на столе, я медленно прочел:
«Сумерки Тонкина, такие тяжелые вследствие рассеянных солнечных лучей и горячего дождя, нависли какой-то тайной, тайной азиатской – тревожной и злой».
«Что за чепуха! – подумал я. – Почему „вследствие“ и почему „какой-то“. Чья это книга?»
Я посмотрел на обложку – Клод Фаррер, потом снова прочел, но уже по-своему:
«Сумерки Тонкина, такие тяжелые из-за рассеянных солнечных лучей и горячего дождя, нависли азиатской тайной – тревожной и злой».
Нет, не то. Я сел к столу и наново написал всю фразу:
«Сумерки Тонкина – горячий дождь – банный воздух – приглушенное солнце – тревожные китайские кварталы – дрожащее от страха малокровное сердце Фаррера».
Когда у меня лихорадка, я часами могу думать о сущих пустяках, возиться с копеечными мыслями, отыскивать в них их первобытную значительность и чистоту. Так было и в этот раз.
Нет. Нет. Он пишет без красок. Так нельзя. Я второй раз переписал всю фразу:
«Тяжелые сумерки Тонкина – горячий дождь над зеленой рекой – чад китайских кварталов – апельсинное солнце – лихорадка – дрожащее от тревоги малокровное сердце Фаррера».
Довольно возиться с ерундой! Вот она откуда лихорадка – из Тонкина, из смертоносной, как яд, мокрой Азии. Врачи недаром говорят, что лихорадка у меня азиатская.
Я вышел на улицу. «Какой я дурак, – подумал я о себе. – Фаррер пишет о сумерках. Какие же в сумерках краски! Нужен горячий дождь, просыхающие мостовые, серая широкая река, огни, обширные, как вселенная, китайские кварталы, слепленные из дикой глины, бумаги, бамбука, жести. Нужны желтые люди, кубовые ткани и кубовое небо. Вот и все».
Я дошел до Страстной площади. Розовые стены монастыря светили теплым огнем на Пушкина, озлащали молодые липы. На Тверской стоял весенний гомон, мчались рысаки, шуршали шинами автомобили.
Я зашел к Филиппову, долго пил черный кофе и читал в газетах объявления о ташкентском хлопке, пряже, банкирских конторах. Сбивчивые мысли преследовали меня.
Я прочел объявление о цейлонском чае. Зеленые города Цейлона.
Когда я был мальчишкой, в наш порт пришел серый пароход из Индии. Он стал на рейде и поднял желтый флаг, – на борту были больные. С парохода свезли трупы матроса и китайца-поваренка. Они умерли от желтой лихорадки. Я побежал на пристань, но боялся смотреть на них. Я все смотрел на воду, где косыми колоннами просвечивал зеленый солнечный свет.
«Вот она – лихорадка», – подумал я и вспомнил, что в детстве я все лодки из дощечек, и пароходы, и людей, и небо красил в желтый цвет. Может быть, потому, что вырос я в каменистых желтых местах и часто ездил к бабушке в заросшие бурьяном желтые степи, где пыль со шляхов ветер подымал до самого неба.
От ветра хлопали ставни, сыпалась с крыш черепица, в саду сгорала зелень, солнце светило через серое сито, губы лопались и покрывались коркой.
Я боялся воробьиных ночей, когда небо струилось молниями, будто черные птицы били в испуге сотнями фосфорящихся крыльев. Зарницы ручьями низвергались на землю, воробьи падали в пыль, открывали клювы, пищали и умирали от жажды. Воробьиная ночь проносилась без капли дождя. Утром помятая степь дымила гарью и часто колотилось сердце. Колонисты качали головами: «суховей». Зерно высыпалось из колосьев, посвистывали суслики, а я весь день качал из колодца солоноватую воду и поливал сад.
Я ушел от Филиппова. Начался второй приступ лихорадки – бросало в жар, туманилось в глазах.
О чем я думаю? Все это не то. Мне надо что-то решить, ехать туда, на юг, к Хатидже.
Любить лучше издали, но любить необходимо, иначе – крышка. Вот так скитаться и всюду – в поездах, на пароходах, улицах, в полудни и на рассветах – думать о прекрасных вещах, ненаписанных книгах, бороться, погибать, растрачивать себя.
Я остановился. Надо зайти куда-нибудь в кафе и обдумать это.
Я зашел. Это было на Ямской, около Брестского вокзала. Стояли голубые сумерки, пахло цветочными рынками.
«Здесь – мой дом, первое пристанище в чужом городе, – подумал я, садясь за столик. – Кафе – это сборище тех, кому тесно и уныло дома. Это – Гарибальди и Сташевский, Хатидже и я, Роговин – все люди, связанные жизнью в один узел».
Одно вино напоминает о Риме времен Гоголя, другое – о синих гусарах Наполеона, медовых рейнских городах, гитарах и жженке, третье – о темном море, где крепко ругаются матросы и от ливней чернеют паруса.
Разболелась голова. Я встал и пошел домой.
«Эх, если бы сейчас осень! – подумал я с укором. – Я бы снова начал писать». Осенью крепнут от холодного воздуха мысли, уверенно стучит сердце. Земля пахнет березовой корой, перепадают скромные дожди, вся страна стоит, как чаша, налитая золотым вином, синим небом, яркостью. Сменяются дни, и кажется – заденешь, и день зазвенит, как стекло, и журавли снимутся на зимовку в те страны, имени которых не знаешь.
Лодыри
Прошла неделя. Я получил письмо от Хатидже. Письмо было из Севастополя.
«После твоего письма мне трудно было оставаться на старых местах. Я совершенно спокойна. Во всем огромном мире, среди миллионов людей – мы одни. Кроме тебя, у меня никого нет, и я знаю, что ты вернешься. Очевидно, все, что ты делаешь, – нужно. В твоей жизни будет много потрясений, любви, горя, ты должен пройти через все, но всегда, когда ты захочешь, я буду около тебя.
Я жду тебя и много работаю. Но стоит только подумать, что ты не приедешь, и этот прекрасный город кажется мне ловушкой!»
Всю неделю я не выходил. Не отвечал на стук в дверь, никого не хотел видеть.
Вечером пришел Роговин. Он долго стучал, потом заглянул в замочную скважину.
– Ключом заперто изнутри, – сказал он вслух самому себе и снова стал колотить в дверь.
Я встал и открыл.
– Ну и здорово вы спите. Накурили черт знает как. Откройте окна и бросьте киснуть. Едем сейчас в Братовщину, к Семенову. Он туда переехал на дачу, сегодня справляет новоселье.
Я согласился. Мимо окон трамвая неслись, шумя листвой, свежие бульвары, узкая лента Тверской, черный Пушкин. В пустом дачном вагоне кондуктора
