Рассказы - Александр Валентинович Вампилов
— Надо спать, — говорит Витька, медлительный, самоуверенный Геркулес. Он сидит у окна, он скрестил на груди руки, к стене откинул голову. Под гимнастеркой каменеют тоскующие его бицепсы.
— Пашка пятый час травит, — говорит Сема. На средней полке он стучит своим костлявым телом.
— Надо спать, — говорит Витька, но не двигается.
— Я говорю, Пашка какой способный. Слышь, студент, сколько прошло?
В купе едут два сержанта и один рядовой. Они везут с собой звонкое слово «дембель». Они возвращаются домой.
Я еду с ними шестые сутки. Я пил с ними водку, я говорил с ними о любви. Мы обожжены одним закатом.
— Прошло четыре часа двадцать минут, — говорю я.
— Видал! — говорит Сема с восхищением. — Профессор. Павел-то!
Они служили в одном взводе. Но Сема не знал, что Пашка может говорить четыре часа подряд.
Пашка Белокопытов стоит в тамбуре с девчонкой по имени Валя. Он стоит с ней пятый час. Она вошла в вагон, когда исчезло солнце и вспыхнул на западе этот красный, нестерпимо красный закат. Тогда Пашка остановил ее в коридоре.
— Пятый час травит, — говорит Сема завистливо.
— Бесполезно, — говорит Витька и тянет с каменных плеч гимнастерку.
Пашка едет к Семе в деревню. Об этом они договорились давно. Семнадцать месяцев назад, осенью, на марше. Сема сказал тогда: «Как в Сочи. В баню тебя свожу, наденем белые рубахи. Как в Сочи». Они обдумали все там, на марше. Витька шел тогда впереди, и он спросил: «У тебя, случаем, нет третьей белой рубахи?» — «У меня их как раз три», — ответил Сема. «Не ври, — сказал Витька, — ни черта у тебя нету! Ни одной!.. И не нойте здесь под ухом!» И сентябрьская дорога жирно зачавкала под сапогами, грязные, как дорога, облака тащились над самой головой. И серая Витькина спина качалась перед глазами. Впереди неожиданно запевала закричал песню. И эту песню взвод поволок по грязной сентябрьской дороге. Тогда они поссорились. Теперь ночь липнет к окну, и дикие зеленоглазые полустанки отскакивают с нашего пути. Витька заедет к Семе. И наденет белую рубаху. Сема написал матери, чтобы запасла. Три белые рубахи.
— Белоснежные, — говорит Сема, — с запонками — по всей форме.
Неожиданно, как пожар, возникла на нашем пути станция Тайшет. Ночь отпрянула от окна и остановилась под тополями.
На перроне мы увидели Пашку. Девчонку он держал за руки, будто на афише. У ног их валялись чемоданы. Пашка что-то говорил. Она слушала и вытягивала шею испуганно и беспомощно, как птенец, выпавший из гнезда. Потом Пашка перестал говорить и взял ее за плечи. Мимо бежали, запинаясь за чемоданы.
— Витя, ты посмотри, сейчас Пашка целоваться будет, — сказал Сема.
— Бесполезно, — сказал Витька и лег на нижнюю полку.
А Пашка не целовался, Пашка застыл, как на афише. Тогда мы открыли окно, и Сема крикнул:
— Давай! Целуй — не успеешь!
Пашка махнул рукой и отвернулся от вагона. Девчонки Вали из-за его спины не стало видно вовсе.
— Дава-ай! — закричали из других окон. Там ехали солдаты. — Помочь тебе, что ли?
Пашка нагнулся, и мы увидели ее голову — подснежник на выгоревшей поляне.
— Ура-а-а! — заревели солдаты.
Пашка поднял чемодан, усадил на него девчонку и бросился к вагону.
Девчонка Валя сидела на чемодане. Она ждала.
Ждали мы. И ночь, застывшая над тополями, ждала, что будет дальше.
Пашка вбежал и, растопырив руки, заметался по купе.
Он искал чемодан.
— Ты что, Павел? — сказал Сема и положил на чемодан руку.
— Все! Приехал я, ребята! — сказал Пашка и засмеялся и вырвал чемодан.
— Чокнулся, — сказал Витька.
— Приехал! — повторил Пашка, глупо улыбаясь.
— Где тебя ждать? — спросил Сема. — В Чите догонишь?
— Ждать, не ждать, — сказал Пашка с той же улыбкой, — простите, ребята, письмо напишу.
Поезд тронулся, Пашка взглянул на нас дико и бросился целоваться.
— Письмо, — бормотал он, — напишу…
Он расцеловал Витьку, схватил Сему, тяжело и громко чмокнул его в нос, в щеку, в подбородок и выскочил в тамбур.
— Письмо напиши! — злобно крикнул Сема.
И станция Тайшет, воспоминание о закате, гасла на западе.
— Вот так, — сказал Витька и сплюнул.
Ночь сомкнулась за нами. Из ее темноты на нас глянуло вдруг сто тысяч разлук и сто тысяч встреч. И колеса стучали свою столетнюю песню. Колеса стучали на великой Сибирской магистрали, вынесшей на своем просмоленном горбу новейшую историю.
— Правильный его поступок? — сказал Сема, подступая ко мне и свирепо прищуриваясь.
Я не отвечаю, и мы ложимся.
Завтра в десять вечера я приеду. Завтра в десять вечера раскаленный добела закат остановится за моей спиной. Я засыпаю и, засыпая, слышу голос:
— Пашка-то, а?.. Даже не выпил!.. Друг был… Сема выругался. И мы уснули. Мы, сбежавшие от заката.
Солнце в аистовом гнезде
Что думает человек, который не видел ни одного живого слона, никогда не ездил в поезде, ни разу не был в театре? Что думает он, сидя на крыльце сельского клуба нежным майским вечером? Чувствует ли он себя несчастным? Ничуть.
Он сидит на крыльце вполне счастливый, весь наполненный любопытством и удивлением прекрасным этим миром. Он готов поверить чему угодно, готов что угодно понять. Знакомый мир кончается за дальними вербами, пыльная дорога через поле ведет прямо к чудесам и открытиям.
Он подставляет теплым лучам свою белобрысую голову и ждет, не закатится ли солнце в аистово гнездо.
Он сидел здесь вчера. И вчера он ждал этого чуда. Но солнце прокатилось над полем и село где-то в дальнем лесу. Может быть, сегодня оно сядет в гнездо? Вчера он спросил:
— В гнезде солнцу будет тесно?
Ему ответили:
— Дурак! Иди вымой руки.
Ему ответили:
— Солнце далеко. Оно никогда не сядет в аистово гнездо.
Ему ответили:
— Солнце само по себе, земля сама по себе. Если бы солнце село на землю, то все сгорело бы. Понял?
Он понял, но ему очень хотелось верить, что солнце может сесть в аистово гнездо. И он надеялся, что когда-нибудь это случится.
Так сидит он на крыльце в ожидании необыкновенного, не похожего на все то, что он видел.
Когда солнце подожгло аистово жилище, к клубу подкатила машина. Витька поскакал к ней. Набежали такие же, как он, засверкали желтыми пятками.
Тихим этим вечером чуда ждали все кормапайковские ребятишки: в село приезжал театр.
Машина попятилась к крыльцу, открыли борт. Из кузова появились фанерный дом, потом складной стог сена, забор, печка, прожекторы, целлофан, живописный сучок, лестница и многое другое. В конце на крыльцо шлепнулась свернутая в рулон лунная
