По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко
И, подумав немного, Георгий понял, вернее, догадался — всему причиной взлом склада. Словно, срывая замок, сорвал он что-то и в себе, в своей душе, сломал какой-то невидимый барьер в своей системе взглядов на жизнь, на людей…
Еще по дороге в лагерь Георгий начал понимать, что его «комедия» со взломом склада вовсе не комедия. И как ни приказывал он себе не думать об этом «эпизоде», за восемь часов пути от Дьякова до лагеря не раз вспоминал Георгий детали утреннего «ограбления». Нет, по-прежнему не боялся он ответственности за сделанное. Ответственность эта неясно маячила в каком-то более или менее отдаленном, но все же будущем, о котором думать совсем не хотелось да почти и не думалось. Другое тревожило его, что словами определить было трудно. И вот сейчас, поймав себя на неожиданно возникшем желании ударить ни в чем не повинного человека, Георгий без труда связал его с нелепым взломом склада, не до конца еще понимая, какая может быть тут связь. Не так же, в конце концов, все просто: если можно взламывать склады, то почему бы и не ударить за недостаточно быстрое послушание? Но связь была несомненная, это Георгий хорошо чувствовал и догадывался уже, что и решение взломать склад, пришедшее на ум довольно просто и принятое почти без колебаний, не возникло из ничего, сработала в его натуре какая-то потайная пружинка, выкинув на поверхность эту идею как вполне приемлемую и чуть ли не единственно возможную. И что в моральных оправданиях эта идея не нуждалась, Георгий тоже помнил. В самом деле, веди бескорыстность, «чистота» его мотивов несомненны, не для тебя же он старался, а для дела, для людей… Для людей? Но тогда почему же эти самые люди не только не приветствуют его идею, но расскажи он им, каким путем достал продукты, ведь, пожалуй, сочтут его самодуром, а то и попросту дураком? Ведь очевидно, что им вовсе не хотелось, чтобы он вернулся с продуктами, так? И то дело, ради которого он пошел на эту уголовщину, разве это их общее дело? Ведь им одного хочется — поскорее уйти отсюда, вернуться в Бугар, к людям… Выходит, что старался-то он в первую очередь именно для себя?
Георгий чувствовал, что начинает запутываться в своих вязких рассуждениях. Да и неуместны они были сейчас — время поджимало его.
Он взял свой спальный мешок, легкий летний полог и выбрался из палатки. Лодка была уже разгружена, ящики и мешки сложены на берегу и накрыты брезентом. Георгий взял себе банку тушенки, пачку чая, сахар, поискал взглядом Ковалева, но того нигде не было видно. Поодаль курил Гоголев, настороженно поглядывая на него.
— Еще, что ли, куда собрался, начальник? — спросил он скучным голосом.
— Собрался.
— Один?
Георгий не отвечая разглядывал низкое холодное небо, гадая, чего можно ждать от него в ближайшие часы — дождя, снега? Несмотря на ранний час, было уже сумеречно.
— Если не вернусь сегодня, ждите завтра к девяти, — сказал Георгий Гоголеву. — И чтобы к этому часу все были готовы к маршруту. Если заявится Звягин, дьяковский участковый, — скажешь, что я поехал на Шельму.
— А куда именно?
— Он знает.
— Он-то, может, и знает, а мы, по-твоему, знать не должны? — с злой усмешкой осведомился Гоголев. — Или ты, начальник, ПТБ не знаешь, в журнальчике не расписывался? А может, правила эти не для комсостава писаны, а только для рабочей скотинки?
Георгий, озадаченный нескрываемой неприязнью Гоголева, сухо спросил:
— А ты не много на себя берешь?
— Повторяешься, начальник, слыхал я это от тебя… — Гоголев подошел вплотную и понизил голос: — Я вообще ничего на себя не беру… кроме того, что нужно мне. А вот ты, Георгий Алексеевич, начальник хреновый, это я должен тебе прямо сказать. Можно бы с людьми и поаккуратнее. А то я спрашиваю тебя, а ты в поднебесье смотришь, будто пень перед тобой. Да и вообще не дело это — на басах разговаривать. А спрашиваю, между прочим, о тебе же заботясь: один все-таки едешь, мало ли что может случиться, все под богом ходим, и не такие, как ты, в тайге загибались. А искать тебя нам же придется.
— Ну ладно, — остановил его Георгий, — извини, если не так сказал. Некогда мне. Поднимусь по Шельме километров на пятнадцать, посмотреть кое-что надо.
— Возьми кого-нибудь, не дело одному ездить.
— Один поеду! — отрезал Георгий. — Я уже бывал в тех местах.
— Ну, дело хозяйское.
И Гоголев, не дожидаясь, что еще скажет Георгий, отошел.
До устья Шельмы Георгий добрался легко. Остряк топограф, так окрестивший эту речушку, попал в самую точку — Шельма, скатываясь с Бугарского нагорья, выделывала кренделя головокружительные, и не однажды Георгию приходилось задумываться, в какую щелку протолкнуть верткую «казанку». На пятнадцать километров понадобилось ему почти три часа. А когда неожиданно из-за очередного поворота показались знакомая скала и едва различимый на ее сером фоне могильный холмик, Георгий с силой сжал ручку газа и привстал, но не удержался на ослабевших вдруг ногах и тут же сел обратно, согнулся, пытаясь унять оглушающее сердцебиение и резко усилившуюся боль в желудке. Сбавив газ до малого, лишь бы не сносило, он выждал с минуту, осторожно довел лодку до скалы, заглушил мотор и, почему-то стараясь не смотреть на то, что было в десяти шагах от него, стал вытаскивать лодку на берег. Но вот уже все сделано было — закреплен якорь, поднят и зачехлен «Вихрь», выброшены на берег спальный мешок и рюкзак, — и Георгий медленно повернулся и, щурясь, прошел эти десять шагов. Он был уверен, что надпись размыта дождями, но кто-то, несомненно, подновлял ее, и недавно, — Звягин, тут же мелькнуло в голове у Георгия, — на широком щите из толстых, гладко оструганных сосновых плах резко, черно значилась:
РУСАКОВА
ОЛЬГА ДМИТРИЕВНА
1942—1964
Георгий сбросил на плечи капюшон плаща и склонил голову.
12
Суеверным Георгий как будто никогда не был, а тут не по себе ему стало. Он не заметил, как прекратился дождь и утих ветер, и тонкая потемневшая сосенка, к которой был прибит щит, вдруг стала светлеть, и буквы на щите зачернели ярко и мрачно. Георгий оглянулся и увидел широкий дымный луч солнца, протянувшийся из просвета в тучах. Уже недели две не
