Борис Ямпольский - Молодой человек
Поезд подходит ближе, я ясно вижу, как вершину террикона лижут языки пламени и все они вместе дымятся медленным голубым, зеленым дымом.
— Пожар! — закричал я.
— Газуют, — отвечал Магомет. Теперь и он восхищенно, не отрывая глаз, наблюдал вулканическую цепь дымящихся терриконов.
— Магомет, а ты в шахте был?
— Да, был, — небрежно отвечал он.
— Ну и как?
— Темно.
Ночью беспокойно и могуче вспыхивающий свет метался по крышам вагонов. Над самой головой клубились багровые облака, поезд, весь оранжевый, словно вошел в гигантскую печь.
— Юзовка плавку дает, — сообщил Магомет.
Вдали стояли в ряд железные башни до неба, и над ними медленно, как светящийся гриб, подымалось огненное облако, будто и там, в небе, плавили металл.
Поезд бежал с грохотом, с многократно повторяющимся эхом, ночь была густо насыщена запахом угля, окалины, вечным, никогда не стихающим гулом труда. Мимо совсем близко проходили багровые острова открытых коксовых печей, проносились раскаленные белым светом окна литейных заводов.
И это освещенное пламенем небо, и темные терриконы, похожие на идущих по степи великанов, и сами названия станций — Харцизск, Илловайская, Ясиноватая, — почему они вселяют в душу такое желание остаться тут с ними навсегда, на этой земле, черной, каменной, среди огней и дымов?
Уже давно исчезло пламя, и мимо летела тьма ночных полей, а душа все еще была там.
4. «Прощай, мама, прощай, папа, еду на Кавказ!..»
— Море! — неожиданно сказал Магомет.
— Море? — заволновался я. — Где? Где?
Я вглядывался и ничего не видел, кроме тьмы. Но близость чего-то нового, неведомого уже чувствовалась по теплому, влажному, как после дождя, воздуху.
И пробегающие мимо густолиственные деревья, молчаливые белые мазанки во тьме садов казались омытыми теплом морского дыхания.
Отчего-то глуше был бег поезда, искры паровоза мгновенно гасли, ночь стала еще темнее, будто волны морские подступили к самому поезду.
— Магомет, а ты и на пароходе плавал?
— Случалось, — сдержанно отвечал Магомет.
— И в штормягу попадал?
— Не без этого.
— А сколько баллов?
— Тебе бы все баллы считать, — усмехнулся Магомет.
А я представил себе синее-синее море, и вдруг шторм двенадцать баллов, до самого неба.
— Магомет, а ты хотел бы быть капитаном?
— Отчего же… — Он помолчал и добавил: — Только кочегаром лучше.
— А что?
— Теплее.
Вдали мерцали многочисленные колеблющиеся, зыбкие огоньки.
— Ура! Таганрог! — закричал Магомет. Он встал во весь рост, подставляя лицо и грудь тугому ветру невидимого во тьме моря.
Поезд ворвался на звучный, ярко освещенный перрон с пестрой, разноплеменной южной толпой, чумазыми мальчишками в тюбетейках, бегущими по перрону с лотками копченой рыбы.
— Ставридка! Ставридка!
И предчувствие иной, незнакомой, но существующей на земле жизни всколыхнуло сердце, и хотелось тоже бежать взапуски и ликующе кричать: «Ставридка! Ставридка!»
Поезд идет высоко над городскими улицами, где-то внизу ползет крохотный автобус, видны магазины, праздничные толпы людей, и поезд с разбегу останавливается у большого мрачного каменного здания вокзала.
— Ростов-папа! — говорит Магомет и, вложив два пальца в рот, свистит.
И со всех сторон ему отвечают свистом, и сбегается стая бесенят. На черных лицах сверкают только зубы и белки глаз, и слышится:
— Ты откуда, Барон?
— Здорово, Помпа!
— Все фартуешь, Малявый?
Какой-то хлопчик в большой дырявой кепке вгляделся в Магомета:
— А я тебя знаю!
— Да не может быть, — равнодушно отвечал Магомет.
— А ты меня не узнаешь?
Магомет лениво поглядел на него:
— Знакомая вывеска.
— Ой, конечно! — сказал хлопчик.
— Н-ну, так ты тот пацан, что упал с поезда? — сказал Магомет.
— Ага, — радостно сказал тот, — упал прямо под колеса…
Гудят паровозы, и в разные стороны разъезжаются поезда, и в разные стороны разлетаются пацаны.
Мы втиснулись в ящик под вагоном и, свернувшись клубком, затихли. Колеса скрипнули, заскрежетали и поехали, шпалы поплыли у самых глаз, и вдруг загремело, затрясло, я сразу оглох и не слышал, что кричал Магомет. Но постепенно дошло. Он кричал: «Прощай, мама, прощай, папа, еду на Кавказ!..»
Ночью поезд остановился, и в наступившей странной степной тиши, в которой слышен был жаркий шелест трав, над самым ухом железно ударили молотком.
— Папашка, не буди, — пробурчал Магомет.
— Это еще кто там сигнализирует?
— Пассажиры, — отвечал Магомет.
Снова над самым ухом зазвенел молоток.
— Вываливайтесь.
Магомет вылез. Я за ним.
— Куда едете?
— А куда поезд везет, — отвечал Магомет.
В это время паровоз загудел. Магомет юркнул назад под вагон.
Я остался один на мокрых, скользких, керосинных путях.
Темная ночь навалилась со всех сторон. Красные огни вокруг подстерегали, как волчьи глаза, паровозы кричали, беспомощно и жарко дыша. Высоко над головой по мосту проходили и пробегали люди. И было так тревожно и одиноко.
— Магомет, эй, Магомет!
Из тьмы вышел бородач с коптящим фонарем. Он остановился, издали разглядывал меня, а я смотрел на него.
— Стой, ни с места! — закричал он, поправляя дробовик за спиной.
— А куда я иду?
— Все вы никуда не идете, а отвернешься — уже след простыл.
Он повел меня по путям, скользким от нефти, мимо длинных глухих товарных складов, мимо каких-то белых гор.
— Я ни в чем не виноват.
— Все не виноваты, — отвечал он, — а колупнешь — налетчик.
Я посмотрел на его дремучее волосатое лицо — волоски были натыканы, как булавки, и росли в разные стороны.
— Стой! Стой!
Я бегу, спотыкаясь о шпалы, в темноту, в ночь, и кувырком с насыпи в пыль, в теплые травы. Отсюда я еще долго слышу: «Стой! Стой!..» Потом он проходит совсем рядом, и я слышу бормотание:
— Все не виноваты, а кругом пожар.
Наступает тишина, и всю степь заполняет стук моего сердца. Я один в степи, один на всем свете.
— Магомет, Магомет, где же ты, Магомет?
Сколько людей мы встречаем в своей жизни, и исчезают они, будто их никогда и не было.
Поздней ночью, гремя, пришел поезд, озаряя прожекторами небо и степь, и я с ним уехал. А потом, уже на рассвете, возникли призраки гор в степи, в далеком небе, все ближе, все яснее, уже рядом. Никогда не думал, что горы — это так просто.
Поезд весь день гремел в горах и к ночи вышел на берег другого моря. Море тяжело лежало там во тьме, и опять я его не видел. Лишь когда поезд замедлял ход, слышно было, как оно шумело и накатывалось на берег.
На какой-то маленькой скалистой станции поезд остановился у самого берега, и море заполнило вагоны своим шумом, ветром, запахами.
По перрону ходили высокие загорелые горцы в бурках и высоких шапках. Деревья росли прямо из скал и нависали над крышей вокзала.
А утром навстречу поезду уже дул раскаленный норд.
Нещадно слепящее солнце открыло глиняно-безжизненную степь с конусами грязевых вулканов и тусклыми озерами, окаймленными блестящими на солнце выцветами соли.
По тропинкам печально плелись ослики, катились игрушечные арбы от селения к селению с чахлыми, тонкоствольными деревцами у глинобитных плоскокрыших хижин. А вдали уже наплывали охватившие полнеба лохматые, рваные тучи нефтяного пожара, и пепел садился на черные кусты, черные бабочки влетали в окно.
Надвигался город, сухой, обгорелый, песчаный, с гигантскими резервуарами и лесом черных вышек. Вышки взбирались на горы, подбегали к самым окнам вагонов, словно хотели узнать, кто едет.
Поезд вошел в станционную теснину, громче загрохотали колеса. Он несся мимо красных теплушек, мимо старых, стоящих на паровозных кладбищах слепых локомотивов. Пронзительно, раздирая уши, гудел паровоз, протяжно, весело, обещающе пели рожки стрелочников, набатно гудел станционный колокол, и поезд плавно подошел к низкой и темной галерее.
В это утро я сошел с дальнего поезда на южном чужом раскаленном вокзале, где под тентами пили из сифонов оранжевую воду, надрывно, умоляюще кричали амбалы, ревели ослики и плакала зурна.
5. Я ищу море
Когда идешь через чужой, незнакомый город, все улицы кажутся одинаковыми, похожими одна на другую — Чадровая, Татарская, Азиатская, — я будто вертелся в бесконечном каменном лабиринте.
Низкие глинобитные дома глядели на улицу ложными, замурованными окнами. Сухой, горячий, прилетевший из степей норд со злостью гнал каменную пыль, шершавые красные гранатовые корки. Кто-то, спасаясь от солнца в тени каменной ограды, сидя на земле, тянул длинную, тоскливую, воющую песню. И это казалось плачущей жалобой, голосом самого города. Будто приехал на край света.
