Владимир Тендряков - Среди лесов
Оставалось шагов пять — один прыжок. Паникратов уже видел заиндевелые короткие волоски над ноздрями зверя, сузившимися от оскала, — и только в этот момент волк напружинился и исчез с дороги. Лишь голая ветка придорожного куста, мягко покачиваясь, старалась сбросить присохший скрученный листок. Паникратов выругался вслед:
— У-у, злое семя, с человеком хотел поспорить!
После этого он словно сбросил с плеч тяжелый груз, пошел легким шагом, глядя на снежные тулупы елей.
Свернув на просеку, он остановился. Снег кругом был истоптан, торчали пни со свежими срубами, и повсюду, темнея хвоей, лежали срубленные ветки. Кто-то здесь валил лес, а сучья поленился собрать в кучу, летом же в этом месте нельзя будет пастись скоту.
«Портят поскотину. Это, верно, араратовские молодцы-виноделы, неопрятный народ». Паникратов уже представлял себе, как он встретит директора лесобазы Оганяна и даст нагоняй, но тут же вспомнил, что тот теперь с полным правом может ответить ему: «Не суйся, друг, не в свое дело…»
Обидная мысль еще не успела разгореться по-настоящему, как, сбив с куста облачко снежной пыли, выскочил заяц и покатился белым клубком по просеке. Паникратов торопливо сбросил перчатку и в два пальца — на весь спящий в снегу лес — свистнул. Заяц подскочил от испуга и ударился головой об еловую лапу, та в отместку обдала его снегом. Заяц на секунду очумело присел, потом опомнился и брызнул в кусты.
И Паникратов неожиданно для себя рассмеялся негромким, добрым смешком, но тут же снова помрачнел.
Постояв еще немного, он двинулся дальше.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Отцвела черемуха. В Кузовках дощатые тротуары усеяны крохотными лепестками. В тех местах, где ветки нависают над тротуарами, лепестки лежат сплошным белым покровом. Пройдет ранним утром по такому еще не затоптанному месту человек, как по первому снежку, и останутся на досках четкие следы его подметок.
Отцветает черемуха — это значит, конец весне, началось лето.
На лугах ползет вверх пока еще не высокая, еще мягкая трава, подорожник упрямо затягивает луговые тропинки, солнечными звездочками горят цветочки лютика.
По реке плывет пух, сброшенный сережками ивовых кустов.
Помолодел ельник. Секрет его молодости прост: на каждом из многочисленных отростков еловой лапы — свежий кончик, выросший за эту весну; он светлозелен, хвоя на нем неокрепшая, мягкая, как весенняя травка, ею не уколешься. За лето эта мягкая хвоя потемнеет, станет жесткой и колючей, а на будущий год вырастут новые зеленые кончики, — так и растет ель из года в год вверх и вширь.
Сосна растет иначе. На концах ее ветвей появились «свечи». Они кое-где покрыты реденькими иголочками свинцового цвета, мягкими, недоразвитыми. Это некрасиво, потому сосна даже в такое радостное время выглядит суровой и хмурой. Но это не мешает ей добросовестно выполнять свои обязанности. Стоит только дотянуться рукой до нижней ветки, тряхнуть ее, и в спокойном воздухе растает мутновато-желтое облачко — сосна цветет.
На полях озимые выходят в трубку, яровые поднялись — жди кущения, — даже картошка на огородах и та раздвинула землю первыми сизоватыми листочками.
Жизнь цветет, крепнет, тянется вверх. В Кузовках, где две трети года снег, морозы да метели, лето развивается особенно торопливо, напористо.
2
К кабинету секретаря райкома Роднева поднялись двое — Груздев и секретарь партбюро колхоза имени Чапаева Пелагея Саватьева.
Прежде чем войти в кабинет, Саватьева достала платок, утерла красное с выгоревшими кустиками бровей лице и громко поздоровалась со всеми, кто сидел в общем отделе.
— Доброго здоровья, товарищи! Крута ваша лесенка, насилушку поднялась.
Константин Акимович, заскочивший из конюшни, как он выражался, «посидеть на людях», не удержался, сказал от порога:
— Кому как, я хоть и в годах, а чижом по ней взлетаю.
Пелагея окинула его тощую фигуру острыми маленькими глазками:
— То ты. Таких чижей из меня дюжину выкроить можно!
Все громко засмеялись.
Когда Груздев и Саватьева скрылись за дверью кабинета, обескураженный Константин Акимович заметил:
— Ишь ты, сошлись, не парой-то их нынче и не увидишь.
Саватьева умело и уверенно руководила молочной фермой, учила Груздева, как распределять выпасы, какие устанавливать рационы. Но когда дело доходило до партийной работы, то она приходила в ужас от любой задачи.
— Я ведь простая баба. Мне отроду написано коровами руководить. Свяжи, говорят, работу агитаторов с соцсоревнованием. Это не воз сена связать, чтоб по дороге не завалился, — жаловалась она Груздеву.
Груздев сперва стеснялся давать советы своей учительнице, но мало-помалу, сперва робко, потом смелей и смелей, начал подсказывать. Но так как Груздев далеко не всегда и сам хорошо разбирался в обстановке, то в трудных случаях они действовали вместе: разыскивали знающих людей, рылись в книгах и, сходясь, советовались, иногда мирно, а иногда… Трубецкой как ошпаренный выскакивал из своего кабинета и, заглянув в комнату партбюро, кричал:
— Да тише вы! По телефону нельзя поговорить. Схлестнулись! От ваших голосов стены качаются! Вы б подрались, только и остается.
Все было хорошо — Саватьева учила Груздева секретам лактации коров, Груздев, чем мог, помогал ей. Споры не мешали им на другой же день встречаться друзьями, но не бывает добра без худа…
Если муж Пелагеи Саватьевой, старший шорник колхоза, был тихого характера, то Евдокия Григорьевна, жена Груздева, имела совсем другой нрав. Как ни пытался убедить ее Степан, что отношения его с Пелагеей чисто деловые, — ничего не получалось. Едва только он произносил первое слово, как Евдокия Григорьевна сразу же оглушала его пронзительным до боли в ушах криком, который почти сплошь состоял из не лестных для Пелагеи слов.
3
В кабинете секретаря райкома распахнуты настежь окна, гуляет легкий ветерок, шевелит бумаги. Черемуховый цвет ложится на ковровую дорожку, засевает зеленое поле письменного стола; одна черемуховая блесточка запуталась в ефрейторских усах Груздева.
Кончилась посевная, по всем колхозам подводят итоги весенних соревнований. Груздев и Саватьева от лица всей «семьи чапаевцев» (колхозы имени Чапаева, Степана Разина и «Дружные всходы») ездили сейчас проверять результаты сева в колхоз «Свобода».
И при Паникратове в Кузовках не забывали о соревновании, и при Паникратове часто повторяли слова Сталина: «Социалистическое соревнование говорит: одни работают плохо, другие хорошо, третьи лучше, — догоняй лучших и добейся общего подъема». Но это «догоняй лучших» понимали так: раз плохо работаете, значит возьмите обязательство к такому-то числу сделать то-то и то-то. Если выполните — молодцы, похвально, жми дальше! Не выполните — солоно придется председателю…
Теперь на соревнование стали смотреть иначе: чтобы догнать лучших, надо знать, как они работают, надо учиться у них. Соревнование — это учеба!
— Значит, побыли мы, Василий Матвеевич, в гостях у Возницына, в колхозе «Свобода», заглянули в «Рассвет» и в «Пахарь», — неторопливо рассказывала Саватьева. — Со стороны поглядеть — вроде неплохо у них прошла посевная. А все же там неблагополучно, ой, неблагополучно, Василий Матвеевич. — Пелагея, по-бабьи приложив к пухлой щеке руку, качает головой и сокрушенно растягивает: — Неблагополу-у-учно…
— В чем же?
— Жульническая помощь, — кратко сообщает Груздев.
— Да ты посуди сам, Василий Матвеевич, — заторопилась Саватьева, — начал было «Рассвет» затягивать посевную, Макар Возницын видит — дело некрасивое и тайком — хлоп! — туда людей и двадцать лошадей. Под маркой помощи, вместо передачи опыта-то, значит, от себя. Ребятам, кого отправил, сказал: «Работайте, будет оплачено трудоднями». Раз силу чувствует, пусть помогает, что ж тут, кажется, плохого? Ан плохо.
— Не качественно работали? — пробовал догадаться Василий. — Для отвода глаз?
— Нет, того не скажешь. Ребята и в чужом колхозе ворочали на славу, — возразил Груздев. — Только подумай, Василий Матвеевич, что получается — колхозники «Свободы» работают на полях «Рассвета», а хозяева — рассветинцы — ходят руки в брюки.
— Да еще тишком посмеиваются. — Саватьева положила внушительный кулак на стол Роднева. — Доподлинно узнали — смеялись они над Возницыным: что-де нам работать, стараться, — за нас «Свобода» сделает. Это как называется?
— А как, по-вашему? — спросил Роднев.
— Воспитание лодырей — вот как! — ответила Саватьева.
Роднев внимательно посмотрел на нее.
— Ну, а сейчас, — хитро прищурился он, — новость на новость… Приехали инженеры для постройки межколхозных гидростанций. Один-то, видно, прямо из института, по молодости и трубку курит, и рассуждает важно, и усы отпустил. Второй — бывалый, в Рязанской, Свердловской и Калининской областях колхозные станции строил. Иван Анисимович Журба.
