Борис Изюмский - Алые погоны

— О чем ты думаешь? — прервал его мечтания Гербов.

Володя не рискнул признаться Семену, о чем он думал, боясь, что друг усмехнется и добродушно скажет, подражая генералу: «Ну-ну… и фантазер же ты, Володька».

— Так… ни о чем, — ответил Ковалев.

— А я сейчас думал, — задушевно сказал Семен, — может быть, ты, или я, или Лыков, — словом, кто-нибудь из нас, — лет через тридцать будет командовать парадом. Представляешь, ты на вороном коне — у него белая звездочка на лбу и белые карпетки на ногах — объезжаешь замершие полки… И хотя ты меня не узнал, мне так приятно вспомнить, что мы когда-то вместе учились… за одной партой сидели…

Ковалев с изумлением посмотрел на друга.

— Ну-ну, — он сузил серые смеющиеся глаза, — и фантазер же ты, Семка!

Гербов улыбнулся и стал сконфуженно оправдываться:

— Почему же фантазер? Ведь обязательно так с кем-нибудь будет…

Они поднялись на самый верх пологой горы и остановились, глядя вниз. С заснеженных полей набегал легкими порывами ветерок, приятно покалывая щеки. В ледяном извиве застыла река, теряясь в синеватой дали. Небо походило на бледнолиловый лед, с которого ветром сдувало на землю хлопья снега.

Володя подумал: «Вот так же, только летом, на Воробьевых горах стояли Герцен и Огарев…»

— Сема, — он положил руку на плечо друга, — неужели ты мог подумать, что я тебя не узнаю на параде?.. Знаешь что, давай сейчас дадим друг другу клятву… верности!

Взволнованность Ковалева передалась Семену.

— Давай, — тихо сказал он.

Они соединили руки, и Володя чуть охрипшим от волнения голосом проговорил:

— Клянусь светлой памятью Суворова… памятью наших полководцев… что сохраню дружбу навсегда. И знай, Сема, где бы я ни был, только позови — приду на помощь! — У Володи перехватило голос, и он еще сильнее сжал руку друга. — В учебе, в бою и труде — я твой верный товарищ. Помни об этом! Честность и мужество помогут нам в беззаветном служении Родине, а дружба удесятерит силы…

Не сговариваясь, они сняли шапки и, продолжая держать друг друга крепко за руки, постояли так еще несколько секунд.

А снег падал и падал, тая на стриженых головах, серебристыми крапинками вплетался в черный каракуль шапок, звездочками оседал на алые погоны.

Где-то на дальних путях требовательно прокричал паровоз. Со звенящим гулом, накренив крыло, низко над землей пролетел самолет и мгновенно скрылся из глаз.

И снова наступила торжественная тишина.

ГЛАВА XIV

Утром, подходя к дверям спальни, Боканов услышал громкий, возбужденный спор. Голос Лыкова настойчиво требовал:

— Заправь койку лучше!

— Она и без того хорошо заправлена, — вспыльчиво возражал кто-то.

— А я тебе как дежурный по спальне говорю…

— А я чхать хотел!

Боканов решительно вошел в комнату и первое, что увидел, было раскрасневшееся, с широко раздутыми ноздрями, сердитое лицо Ковалева. Кроме него и Лыкова, в спальне никого не было.

— Что у вас тут произошло? — спросил офицер.

— Да так… свой разговор, — замялся Лыков.

— Почему ваша койка, суворовец Ковалев, не в порядке? — обратился Боканов к Володе.

Лыков торжествующе посмотрел на товарища.

— А мне кажется… — начал было Ковалев.

— Я не спрашиваю, что вам кажется, — резко оборвал его Боканов. — Заправьте койку как следует.

Ковалев побледнел и не двинулся с места.

— Почему вы на меня кричите?! — выкрикнул он.

— Заправьте койку, — как можно спокойно повторил приказание офицер; на скуле у него проступило красное пятно.

Ковалев, с трудом отрывая ноги от пола, подошел к своей койке и словно чужими, одеревенелыми руками поправил одеяло.

— Ну вот, теперь хорошо, — обычным тоном произнес Сергей Павлович. — Можете идти в класс, но я, очевидно, вынужден буду написать вашей маме неприятное письмо.

Володя хотел что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и выбежал из спальни. Ушел и Лыков. Боканов, хмурясь, постоял еще несколько минут у окна, беззвучно побарабанил пальцами по стеклу. Получалось не так, как надо. Нервы — натянутая струна. Ведь вот еще немного — и опять произошел бы взрыв… Может быть, следует подойти к Володе с какой-то другой стороны, а то приказ да окрик, окрик да нотация, а отцовского отношения действительно нет. Не то, не то! Боканов потер рукой щеку и, недовольный собой, вышел в коридор.

В классе Лыков добродушно хлопнул по плечу Ковалева:

— Послушался б меня!

— Пошел к черту, — вялым движением Володя сбросил с плеча руку Лыкова, — и без тебя тошно, — как бы оправдываясь, беззлобно добавил он и направился к своей парте. Почему его все раздражает? Почему откуда-то вдруг поднимается грубость, и он не в силах справиться с ней, откуда это желание противоречить и не подчиняться? А впрочем, так ли уж он виноват? Долго еще его будут третировать, как младенца? Он давно вышел из того возраста, когда нужна мелочная опека. И когда же, наконец, удастся увидеть Галинку, — хоть бы несколько строк прислала…

Во время большой перемены старшина принес письмо. Мать писала Володе:

«Здравствуй, родной мой мальчик!

Ты просил меня не упоминать в письмах о твоем поведении, говоря, что у тебя от этого портится настроение, но я хочу еще раз, и последний, возвратиться к этой теме. Знаешь, почему у тебя такие скачки? Ты не выработал в себе силу воли.

Дорогой мой! Ты знаешь, что нас с тобой всего двое: проклятые фашисты отняли у нас любимого человека — твоего отца. Я все силы души, все чувства перенесла на тебя, в тебе сосредоточена вся радость моя. Поэтому мне больно будет, если ты вырастешь не таким, как мечтал папа. Мне тяжело было читать те строки письма, где ты выражаешь недовольство воспитателем.

Володя! Твое училище — это твой дом, воспитатели — родители. Им партия поручила воспитывать тебя, поэтому надо беспрекословно выполнять все их приказания.

Если ты любишь меня, как мать, уважаешь, как старшего товарища, если дорожишь моим здоровьем, прислушайся к моим советам.

Крепко-крепко целую и обнимаю.

P.S. Сыночка, я уже готовлюсь к твоему летнему приезду, и, конечно, забирай с собой Семена. Я сделаю вам бисквит, такой же, как тот, что вы с папкой, помнишь, таскали у меня из буфета. Я уже собираюсь в родной город. Может быть, это лето проведем у моря, в своей квартире. Ты рад?»

Володя медленно вложил письмо в конверт, погладил его, словно это была рука матери, и вышел из класса, — ему хотелось остаться наедине со своими мыслями.

Когда около шести часов вечера Боканов проходил коридором, потух свет. В последнее время это случалось довольно часто: ремонтировали городскую электростанцию, и она не справлялась с нагрузкой.

Нащупывая стену, капитан повернул вправо, затем влево, решил, что он у выхода на улицу, но оказался в каком-то незнакомом месте. Вокруг бегали с громким криком невидимые человечки, — судя по их голосам, он попал в роту Тутукина. Капитан невольно прислушался к разговорам.

— Получил двойку, плакать хотелось, а нельзя…

— Почему?

— Мужество мешает… — И шепотом: — Я фамилию хочу переменить…

— На какую?

— Гастелло…

— О-о-о! — послышался почтительный возглас.

И после короткого молчания:

— А я на улице офицера выберу и рядом иду. Ему все честь отдают, а получается вроде мне.

— Здорово! — одобрил первый голос и вдруг сказал решительно: — Старшего лейтенанта Стрепуха терпеть не могу!

— И я!

— Он думает только, чтоб ему хорошо было… не любит нас, а только притворяется.

«Интересно, — подумал Боканов, — как мои относятся ко мне?» Эта мысль пришла ему впервые, — никогда, ни раньше, в школе, ни в училище, он не интересовался, любят ли его учащиеся. Просто он считал этот вопрос праздным, не стоящим внимания. Важно делать для них все, что можешь, требовать в полную силу, держать ответ перед своей совестью: все ли сделал? Остальное — признательность, благодарность, нежные чувства — дело десятое и придет само. Конечно, по-человечески приятно это «приложение» к твоему труду, но разве обязательно оно? Да и зачем? Пощекотать самолюбие?

— Максим! — раздался крик совсем рядом.

— Ну чего ты, Сенька, орешь? — отозвался кто-то справа от Боканова.

— Максим, я, знаешь, придумал спор. Сегодня перед обедом взял четыре листка. На одном написал «4 борща», на другом — «4 соуса», на третьем — «4 хлеба», на четвертом — «4 компота». Подговорил Авилкина, Мамуашвили и Кошелева, — начали тащить. Мне четыре борща досталось, я только за третью тарелку принялся — капитан заметил…

И эти пробежали мимо…

«Все-таки, как мало знаем мы их мир и повадки!» — подумал Боканов, выбираясь на свет появившейся в вестибюле свечи.