Лев Успенский - Пулковский меридиан
— И страшное. И еще — жалко очень… До того жалко… Ну, брат, и здорово зато!.. Ты вот что… Ты знаешь что? Ты после обеда попросись, поедем в Царское, в Александровский парк… Только ты у немки не просись, ты у дедушки… Она все одно не пустит. Вот там я тебе все расскажу…
Вовочка вскочил с места, заволновался.
— Ну, слушай, ну, Женя!.. Да Женя же! Ну, какой ты…
— Пошел ты! — гневно сказал Женька. — Два часа подождать не может. Сколько лет ждал! Все равно без меня никогда бы не услышал…
— А как ты узнал? У кого?
— Сказано — узнал. Мое дело. Ну, иди спрашивайся.
Вовочка смирился.
Во второй половине дня мальчики тронулись в Царское Село: в те дни оно только-только еще было переименовано в «Детское», к новому названию еще не успели привыкнуть.
Они спустились с крутой Пулковской горы, тотчас же взяли вправо и вновь, по другому шоссе, поднялись на нее там, где гора эта, постепенно понижаясь, мягкими волнами падает на восток.
Вдоль их пути неторопливо уплывали назад полинявшие за последние годы, обшитые тесом пригородные домишки. Обитатели их были извечными питерскими огородниками, молочницами, извозчиками. Городом жили.
Они и теперь «жили городом». По шоссе со странными пакетами подмышками или на плечах там и здесь шли самые разнообразные городские люди. Они несли сюда, в Пулково, в Кузьмино, в Александровку, кто пуховую подушку, кто золотой браслет, кто швейную машину. Все это задешево, за пуд картофеля, за кусок масла, за два-три дня сытости должно было уйти от них.
Местами перед домами шел торг. Там худой, высокий рабочий с отчаянием предлагал старенький, потертый пиджачок — никто не брал. Здесь две быстроглазые девушки бойко меняли на яйца швейные иголки. Около одного дома прислоненное к дровням лежало, отражая голубое майское небо, длинное зеркало, трюмо в золоченой раме, тоже, наверное, недавно вымененное на хлеб.
Женька мужественно работал ногами, пугая видом своего странного велосипеда редких встречных лошадей; возницы-финны, привстав, оборачивались, натягивали вожжи, подолгу безмолвно смотрели вслед. Вовочка умерял ход своего легкого велосипеда, стараясь делать это незаметно для приятеля; ни под каким видом Женька не согласился бы признать, что ему приходится трудновато на его «великолепной» машине.
Шлагбаум на переезде через Варшавскую дорогу был закрыт. Пришлось задержаться. Снизу, от Петрограда, тяжело дыша, полз в гору бесконечный красный эшелон. Медленно двигаясь к станции, он изгибался на крутом завороте и уходил в выемку. Мимо шли одна за другой теплушки, одни наглухо закрытые, другие с настежь распахнутыми дверьми. В открытых, свесив ноги наружу, сидели красноармейцы. В самой теплушке их также было полным-полно. Многие красноармейцы лежали на крышах вагонов. (Вот еще теплушка, из которой выглядывают худые лошадиные морды. Вот все быстрее пошли платформы… На них, повернутые дулами в противоположные стороны, накрытые брезентом, стояли полевые орудия, трехдюймовки. Поднимали вверх короткие тупые рыла гаубицы. Пронесся часовой с винтовкой, прислонившийся к зеленому броневику; пролетел другой броневик, третий. Поезд шел туда, где сейчас кипела и грохотала гражданская война. Полуголодный Питер протягивал фронту руку крепкой помощи…
Когда последний вагон, мотая из стороны в сторону укрепленным между буферами красным флажком, пробежал мимо, ребята тронулись дальше.
Через Большое Кузьмино они добрались до границы Детского у Египетских ворот, оставили справа белый Александровский дворец, миновали маленький памятник Пушкину в садике, миновали лицейский флигель и, соскочив с велосипедов, покатили их в парк.
Тут было пусто, дико. Населенный только бронзовыми и мраморными статуями, парк был совершенно безлюден. Только с пруда доносились звонкие голоса удящих рыбу ребят да справа от «Римских бань» время от времени слышались непонятные, легкие хлопки, точно кто-то всплескивал порою в ладоши.
Впрочем, недоумение скоро разъяснилось: по дорожке навстречу мальчикам вышел небрежно одетый высокий человек в выгоревшей фетровой шляпе, в суконном жилете поверх ночной рубашки, в серых суконных брюках. Лицо его было бледно, щеки провалились, заросли черной, густой бородой. В руках он нес маленькое ружье-франкоттку. Мальчики не успели даже разглядеть все это хорошенько, как он уже вскинул свое оружие к плечу и ловко сбил с верхних веток дерева сидевшего около гнезда грача или ворону.
Почти тотчас же в кустах зашуршало. Маленькая девочка, лет десяти, такая же черноволосая и удивительно лохматая, торопливо выбежала из них. Глаза ее смотрели сердито и подозрительно, щеки возбужденно горели, а через плечо в веревочном мешке висело множество убитых грачей, ворон, галок. Одну галку она несла за лапки и, точно лягавая собака, опрометью кинулась за деревья, куда упал только что подстреленный грач.
— C'est assez, papa! C'est assez! Nous avons deja de!a viande pour toute une semaine![21]
Странный охотник недоверчиво покосился на Вову и Женю, точно был не уверен, не вздумают ли они у него отнимать добычу. Мальчуганы переглянулись: чудные вещи можно было увидеть и услышать сейчас на каждом шагу.
— Какой-нибудь фон-барон! — тихонько заметил Женька. — Из дворцовых, князь какой-нибудь. Пайка-то не получает, так вот он как… Приспособился! Фю-фю-фю! — и он посвистел слегка.
Они прошли мимо пруда, углубились в тенистую аллею, идущую вдоль него. Здесь, в низкой и мокрой лощинке, второй век сидит на диком куске гранита несчастная бронзовая девушка, разбившая о камень свой кувшин. Высокие клены шелестят над ней листьями; в просветы между ними виден памятник графу Орлову, колонной возвышающийся на островке среди пруда; сзади с горы смотрит пышный Екатерининский дворец, а она все сидит здесь, пригорюнившись над неиссякаемой струей воды, между зелеными чугунными скамейками, как сидела еще во времена Пушкина…
Женя и Вова, прислонив велосипеды к спинке скамейки, напились воды из разбитой урны. Вода была свежей, холодной, чуть припахивала свинцовыми трубами. Потом они сели отдохнуть.
Стало очень тихо, легкий ветер шевелил свежую, ярко-зеленую и нежную траву под деревьями. Кое-где среди нее виднелись уже белые звездочки первых ветрениц, анемон. Наверху, в ветвях, хлопотливо, по-весеннему орали грачи. Жадно давились принесенным кормом их птенцы.
Женька задумчиво посмотрел вокруг себя. Вова не выдержал опять.
— Ну, Женя?.. Ну, да что же ты?.. — уже с отчаянием воскликнул он.
Женька снял не спеша клипсы, потрепал брюки, чтобы разошлась складка, положил пружинки в карман. Он мучил не только Вовку, он еще больше мучил себя самого: ему до смерти еще с третьего дня хотелось все как можно скорее выложить приятелю. Но надо было выдержать. Потом, наконец, придвинувшись вплотную к Вовке, он крепко взял его за рукав.
— А никому не расскажешь? Смотри!
— Ну, Женя!..
— Смотри ты, «ну, Женя!» Ни одной душе чтоб! Ни дедке не смей, ни моим, никак… Чтоб бабушке Груне ни гу-гу… А то знаешь, что будет?
Вовочка, не находя слов, прижал кулаки к груди.
— Ну, ладно, ладно! Уж слушай… Только — смотри! Ну, перво-наперво, папка твой и верно померши… Верней сказать, не то, что так, просто померши, — казнили…
Вова выпрямился, точно его ударили с размаху.
— Как казнили? Кого? Папу? За что?
Женя бросил на него гневный взгляд.
— Как это «за что»? Явное же дело — не за худое, ты что думаешь? Раз казнен, значит… Я тебе верно говорю: твой папа есть народный герой, павший в тысяча девятьсот шестом году за политические преступления… Да что ты — не понимаешь, что ли? — вдруг рассердился он. — Ну, революционер он был… Может быть — и самым опасным был?.. Может быть, его сам Ленин знал! Ну вот… Арестовали и казнили… Ты, Вов… знаешь… должен гордиться… а не то что, что… Кто казнил, кто казнил? Известно кто! Царь!
Вова сидел теперь, блестя стеклами очков, на чугунной царскосельской скамейке, тоненький, белокурый, бледный. Перед его глазами медленно справа налево плыла, покачнувшись, грустная бронзовая нимфа. В горле у него вдруг все пересохло. Он с трудом проглотил слюну.
— А… а мама?
— Вот, брат… — Женька насупился еще больше, усиленно припоминая материнские, врезавшиеся в память слова. — С мамой твоей дело получилось вот так. Папа-то, он кто был? Ученый. Понял? Студентом был, потом весь университет выучил, на профессора стал учиться… Он — башка был. Он, говорят, всех по науке забивал… Ну, да видать и по портрету… Ну, а потом, как начал политикой-то… политикой… за рабочий класс… Так он где-то там и женился. На рабочей какой-то девчонке женился, понял? Может, тоже на революционерке… А? Я думаю — на революционерке…
— Не знаю! — растерянно проговорил Вова.
— Что «не знаю»? И я не знаю, а так думаю. Что же он — на генеральше женится? Если сам революционер! Вот, женился, дедушке ничего не сказал. Как же он скажет? Дедушка-то профессор. Важный. Разве бы он позволил? А тут их скоро арестовали. И в тюрьму…
