Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)
— Так договорились, Сашок? Связь через Ладу. Адрес хранишь?
— И не подумаю, Володька, дружище ты этакий!
— Пиши чаще, тебе тут нечем больше заниматься.
— По десять писем на день, тебя устраивает?
— Эх, братишка ты мой!
Палата напоминала торжище. Люди менялись ботинками, гимнастерками, натягивали их на себя, снова снимали. Два раза заходил лейтенант, стараясь перекричать всех, проверял списки. Незаметно подошло время обеда, который выписываемые должны были получить на новом месте. Их накормили здесь. Потом прошло еще несколько часов, снова прибежал озабоченный молоденький лейтенант со списком в руках.
Мы с Володей сидели на моей койке, когда в дверях появилась Ася.
— Может, тебя можно, Саша?— спросила она холодно, и только сейчас я вспомнил об увольнительной, которая лежала в моей тумбочке.
Я взял костыли и вышел к Асе. Халат у нее был накинут на плечи, золотистые волосы идеально уложены над смуглым лбом. Я чувствовал запах дорогих духов.
— Ну?— спросила она ледяным топом.
— Что — ну?— спросил я резко, чувствуя себя виноватым перед ней.
— Почему ты не пришел?
— Видишь ли...
— Я ничего не вижу!
— Это мой друг...
— Плевать я хотела на твоего друга!
Я повернулся и направился в палату.
— Недалеко ты ушел от него! — крикнула она вдогонку.
Володя настороженно смотрел на меня.
— Ничего, друг, все в порядке,— сказал я, стараясь улыбнуться, и прислонил костыли к тумбочке.
— Не журись, —поддержал он меня.
— Ничего, все пройдет.
— Дружище ты мой! Давай поцелуемся.
— Будь здоров, Володька.
— Будь здоров.
Через несколько минут я проводил его через двор. Володя старался не отставать от остальных. Я видел, какого напряжения ему стоит, чтобы не показать хромоту.
Старшина взял списки у лейтенанта и построил людей. Володя шагнул из строя. Мы взяли друг друга за плечи. Один костыль у меня свалился. Володя подобрал его. Мы трижды поцеловались.
Я чувствовал, что кто-то на меня смотрит, и обернулся. У подъезда стояла Ася. Ее гримаса заставила меня еще раз притянуть Володю и поцеловать в губы.
Ася отвернулась и пошла через двор, размахивая сумочкой.
— Бывай здоров, Володька!— крикнул я.
Люди строем вышли за ворота. Я подошел к чугунной решетке. В тени было грязно, лежал нерастаявший снег. Тапочка сразу промокла. Через решетку я увидел, как по асфальту прошли люди. Володя шагал позади всех, немного загребая ногой в большом ботинке. Панель была совершенно сухая. Дальше, за асфальтом, раскинулся скверик. В нем уже пробивалась зеленая трава. Я взял у соседа папиросу и прикурил, не спуская глаз с Володи и обжигая пальцы.
Письмо от него пришло через неделю. Читая его, я улыбался: только наивные люди могли думать, что он не попадет в свою разведку.
А еще через неделю неожиданно выписали всех нас и отправили на «большую землю». Госпиталь был почти пуст, очевидно, ожидалось большое наступление.
Уже сидя в автобусе, я увидел Асю. Она стояла на асфальте. Когда я встретился с ней глазами, она грустно помахала мне рукой. Я прильнул к. стеклу. Машина повернула, и Ася осталась за углом.
Глава шестая
Так я пишу. Пусть не точны слова,И слог тяжел, и выраженья грубы!О нас прошла всесветная молва.Нам жажда выпрямила губы.Мир, как окно, для воздуха распахнут.Он нами пройден, пройден до конца,И хорошо, что руки наши пахнутУгрюмой песней верного свинца.(Николай Майоров).
В любую погоду из окна, у которого стоит моя койка, виден густой дым над горизонтом. Это дымит ГРЭС. Когда небо ясное, отчетливо вырисовываются ее трубы. На днях, при закате солнца, даже сверкал застекленный второй этаж станции.
Мне ни к чему костыли, потому что до окна — всего два шага. Я пододвигаю табуретку, кладу раскрытую книгу на подоконник, но не читаю, а смотрю на ГРЭС.
Наша Раменка, как и большинство ближних поселков, работает на ГРЭС — снабжает ее торфом. Вокруг, на десятки километров, раскинулись болота. Они тоже хорошо видны из окна госпиталя. Болота перемежаются лесами. Говорят, что в двух километрах от Раменки есть прекрасный лиственный лес. В нем уже распустилась черемуха. Раненые уходят туда на прогулку под присмотром сестер. В такие часы, когда в палатах остаются одни лежачие, я спускаюсь вниз, где в вестибюле перед раздевалкой, в которой когда-то раздевались школьники, а сейчас хранятся простыни и белье, стоит большой бильярд. Я лениво прыгаю вокруг него на одной ноге, играя сам с собой. Если шар перескакивает через борт и, гулко отскакивая от каменных плиток, укатывается в угол, я ковыляю за ним, приступая на пальцы забинтованной ноги. На пятку приступать мне больше никогда не придется. Так сказали врачи...
Если раненые застают меня за бильярдом, они шумно начинают уговаривать сразиться с ними. Мне кажется, это не потому, что я однажды обыграл всех, а потому, что многим из них нравится, что с первого дни пребывания в Раменском госпитале я делаю по утрам зарядку и обтираюсь холодной водой. Когда мы сюда приехали, лежал последний снег. Я не давал себе поблажек и только сожалел, что со мной не было моего друга. Обтираться снегом приходилось в одиночестве. Зато позже некоторые из раненых стали брать с меня пример. Вот они-то больше всех и приставали ко мне, чтобы я сыграл с ними. Но я уходил в палату и ложился на койку.
По ночам в палате терпко пахло черемухой. В распахнутое окно дул прохладный ветер. Он приносил паровозный дым со станции. Запах дыма перемешивался с запахом черемухи. В такие ночи хорошо думалось. Я думал о Володе, который посылал мне не очень грамотные. но очень остроумные письма, вспоминал Ладу и Асю. Как-то я даже решил, что напишу утром Асе, но так и не написал. Володе я сообщал о своей жизни, но получалось это у меня до того неинтересно, что постепенно я писал все реже и реже, пока совсем не оборвал переписку. И вот тогда-то я получил телеграмму от Лады: «Обеспокоены твоим здоровьем срочно сообщи Володе». В эту ночь, когда все уснули, я, несмотря на дождь, распахнул створки окна и долго стоял, прижавшись к косяку.
Сейчас, когда меня уверили в том, что я останусь хромым, я снова начал курить. Курил даже ночью. Приятно было затянуться до головокружения. Я следил, как струйки дыма вырываются на улицу. Пахло прибитой пылью — очевидно, с волейбольной площадки под окном — и свежестью. Капли дождя разбивались о стекло и мелкими брызгами оседали на щеке. «Распустился,— подумал я о себе,— распустился здесь, под теплым одеялом, под белоснежной простыней, а каково там Володьке, в такую погоду! Может быть, он продирается сейчас через лес, и вода с деревьев течет за ворот его маскхалата, и в небе висят осветительные ракеты, и из-за любого куста может полоснуть автоматная очередь... Неужели я не добьюсь, чтобы моя нога действовала?»
Утром я написал по большому письму Володе и Ладе, а во время обхода попросил у начальника отделения уделить мне несколько минут.
— Ну, что у тебя опять там?— спросил он недовольно.
Он нисколько не походил на ленинградского профессора, который любил приплюснуть мой нос... Он стоял, заложив руки за спину, раздраженно глядя на меня через плечо, и голова его сверкала, как бильярдный шар, который я гонял в одиночестве.
Но я все-таки сказал:
— Несколько минут. В любое время, когда вы сможете выделить их.
Он зачем-то посмотрел на часы и бросил кратко:
— Зайди сразу после обхода.
Когда я пришел в его кабинет, моя история болезни лежала у него на столе. На стульях, обтянутых белыми чехлами, сидели врачи.
Он просмотрел историю болезни и сердито взглянул на меня. Спросил:
— Ты что? Домой торопишься? Так мы не имеем права тебя выписать. Если твою ногу оставить сейчас без присмотра — ты ее лишишься.
— Доктор,— произнес я,— скажите мне одно: буду я ходить или нет?
— Ходить, ходить,— проворчал он.— Когда-нибудь в будущем. Сильно хромая. Осторожно. С посошком, как ходят старички.
— А что для этого надо сделать?
— Ничего,— сказал он отрывисто.— Когда образуется костная мозоль... И с посошком, с посошком.
— Доктор, а я смогу играть в футбол?
— Ты что, смеешься над нами? .
Прикрывая дверь, я видел, как он в раздражении бесцельно отодвигает и задвигает ящик письменного стола. И еще мне показалось, что он сердито взглянул на мою докторшу, которая перевела взгляд с меня на него и передернула плечами.
