Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
— А матушку-попадью вы, ваше сіятельство, и забыли? Развѣ она не дисонансъ? Ха, ха, ха! смѣялся молодымъ шумнымъ смѣхомъ «семинаръ».
— Она не дисонансъ, а вечернее прибавленіе къ утреннимъ газетамъ, мѣтко замѣчала Олимпіада Платоновна.
И дѣйствительно, матушка-попадья, женщина здоровая, сытая и, повидимому, вполнѣ довольная судьбой, какъ-то не могла слиться съ мирнымъ кружкомъ Олимпіады Платоновны: она вѣчно волновалась, вѣчно откуда-то приносила невообразимыя новости, вѣчно на кого-то жаловалась и кого-то бранила; хотя — что и было характерно въ ея жалобахъ и брани — всѣ, выслушавъ терпѣливо до конца ея желчныя выходки, только переглядывались между собою и какъбы спрашивали въ недоумѣніи другъ у друга: «да за что-же это она сердится?» При ея появленіи прерывалось чтеніе, смолкали толки по поводу газетныхъ извѣстій, стихали пренія объ отвлеченныхъ вопросахъ, такъ какъ матушкапопадья всегда умѣла каждый разговоръ, каждую тему свести на какой-нибудь частный и чисто личный примѣръ. Читался-ли какой-нибудь романъ, матушка-попадья прерывала чтеніе восклицаніемъ:
— Да вотъ у помѣщика Поликарпова сынокъ-то ни дать, ни взять такой-же былъ!
И затѣмъ слѣдовала цѣлая исторія про сынка помѣщика Поликарпова съ такими подробностями, которыя, вѣроятно, никогда не снились даже ни самому помѣщику Поликарпову, ни его сыну. Начинались-ли толки о пользѣ грамотности для народа, матушка-попадья тотчасъ же прерывала отвлеченныя разсужденія восклицаніемъ, обращеннымъ къ мужу:
— А помнишь, отецъ, какъ насъ Иванъ Безухій обворовалъ, тоже грамотей былъ!
И затѣмъ слѣдовала исторія продѣлокъ Ивана Безухаго, бывшаго грамотеемъ, и исторія еще большихъ мошенничествъ его отца, Петра Безухаго, который грамотеемъ однако же не былъ.
Сначала матушка-попадья нѣсколько ошеломляла присутствующихъ доказательствомъ своей неистощимой наблюдательности и сердила ихъ, прекращая своими исторіями про помѣщиковъ Поликарповыхъ и про Ивановъ Безухихъ интересные чтенія и разговоры. Но мало помалу общество убѣдилось, что у него впереди предстоитъ такъ много вечеровъ, что ихъ хватитъ и на чтенія, и на дебаты, и на слушаніе исторій матушки-попадьи, и къ матушкѣ-попадьѣ, къ этому «вечернему прибавленію къ утреннимъ газетамъ», стали относиться безъ раздраженія, а напротивъ того старались даже втягивать ее въ разсказы. Въ этомъ случаѣ юный учитель отличался особенною способностью заставлять матушку-попадью разсказывать именно то, что ему или кому нибудь изъ ихъ кружка хотѣлось услышать въ данную минуту. И что это были за разсказы! Если бы человѣкъ прожилъ года Мафусаила, то и тогда онъ едва ли бы увидѣлъ, услышалъ и испыталъ все то, что видѣла, слышала и испытала матушка-попадья въ сорокъ пять лѣтъ своего земного странствованія. Она видѣла «своими глазами» чуть не сотню привидѣній, при ней заснуло чуть не полсотни лицъ летаргическимъ сномъ, ей пришлось десятки разъ спасаться отъ убійцъ и разбойниковъ «съ такой бородищей», «вотъ съ такими усищами», она не знала числа различнымъ чудесамъ, въ родѣ внезапнаго прозрѣнія слѣпцовъ и изгнанія бѣсовъ изъ кликушъ, — чудесамъ, совершавшимся «на ея глазахъ».
— Если бы она была писательницей, то она написала бы больше романовъ, чѣмъ всѣ настоящіе и будущіе Дюма, вмѣстѣ взятые, говорилъ про нее учитель.
Въ собраніяхъ маленькаго деревенскаго кружка принимали участіе и дѣти: они или прислушивались къ чтенію и разговорамъ взрослыхъ или находились около Софьи, играя и слушая ея сказки и разсказы. Имъ жилось теперь хорошо, покойно, уютно и они смотрѣли такими счастливыми, довольными среди ласкъ и заботъ близкихъ людей, дворни, мужиковъ и бабъ, привѣтливо смотрѣвшихъ на барчатъ.
Особенно полюбилъ тишину и правильность этой жизни Евгеній, въ характерѣ котораго все болѣе и болѣе развивались сосредоточенность, стремленіе уединяться, читать и задумываться. Болѣе всего полюбилъ онъ уходить по вечерамъ въ большую старинную залу библіотеки, всю заставленную массивными шкапами съ книгами и отдѣленную отъ кабинета Олимпіады Платоновны небольшою аркою. Здѣсь у большаго круглаго стола съ кипсэками, альбомами и илюстрированными изданіями, почти утонувъ въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ, обтянутомъ потемнѣвшей отъ времени зеленой кожею, съ книгою въ рукахъ, при свѣтѣ одинокой висячей лампы, мальчикъ готовъ былъ просиживать неподвижно цѣлые часы, читая и прислушиваясь къ долетавшимъ до него звукамъ разговоровъ въ кабинетѣ. Ему нравилось это затишье, это уединеніе, эта полудремота подъ звуки не совсѣмъ ясно слышныхъ голосовъ близкихъ людей. Ему нравилась сама эта комната, просторная, величавая, строгая, если можно такъ выразиться, съ ея тяжелымъ лѣпнымъ потолкомъ, съ ея темными дубовыми шкапами, какъ бы приросшими къ полу, съ ея огромнымъ круглымъ столомъ изъ темнаго же дуба съ крупной рѣзьбой, съ ея мелкими и крупными, тоненькими и распухнувшими книгами въ кожѣ, въ цвѣтной бумагѣ, въ бѣловато-желтомъ пергаментѣ, съ золотыми, красными и пестрыми обрѣзами, съ ея висячею лампою, походившею на старинное, почернѣвшее отъ времени паникадило. Любимою его книгою, послѣ похожденій Гулливера, сдѣлалась «Исторія Донъ-Кихота». Онъ еще не понималъ ея глубокаго смысла, но она его всегда трогала; онъ жалѣлъ бѣднаго рыцаря печальнаго образа и никогда не смѣялся, какъ бы ни были комичны похожденія этого человѣка: комизмъ извѣстныхъ положеній какъ бы ускользалъ отъ его вниманія и въ его представленіи было только одно сознаніе, какъ печально было въ тотъ или другой моментъ положеніе этого бѣдняка-авантюриста. Похожденія Гулливера увлекли его, какъ увлекаетъ вообще сказка; въ исторіи Донъ-Кихота онъ увидалъ дѣйствительную жизнь и вполнѣ вѣрилъ, что все описанное въ этой книгѣ дѣйствительно случилось, что Донъ-Кихотъ не выдуманный герой, а лицо живое, существовавшее на свѣтѣ. Любилъ онъ также, когда слабые лучи солнца проникали въ комнаты и играли на зановѣсахъ, портьерахъ и стѣнахъ, бродить по портретной галереѣ, заложивъ за спину руки, какъ дѣлаютъ иногда взрослые, и всматриваться въ лица важныхъ старухъ и стариковъ въ напудренныхъ парикахъ, въ шитыхъ кафтанахъ, въ огромныхъ фижмахъ, въ орденахъ и звѣздахъ. Это были розовыя, широкія, мясистыя и улыбающіяся лица; но несмотря на сытость, на розовыя щеки, на улыбки, всѣ они внушали уваженіе, всѣ они какъ будто бы говорили, что они сознаютъ свое значеніе. Сотни разъ слышалъ уже мальчикъ біографіи этихъ предковъ и отъ Софьи, и отъ Олимпіады Платоновны, и даже отъ самого Никиты Ивановича, терявшаго всю свою напускную суровость и неразговорчивость, когда заходила рѣчь о «покойныхъ господахъ»: Никита Ивановичъ гордился «своими господами» и ихъ предками и оживлялся, говоря объ этихъ князьяхъ, фельдмаршалахъ, канцлерахъ и посланникахъ. Всѣ разсказы Никиты Ивановича о «старыхъ господахъ» оканчивались однимъ и тѣмъ же изрѣченіемъ: «не такъ жили, какъ нынѣшніе господа живутъ». И сколько ироніи выражалось въ эти минуты и въ голосѣ Никиты Ивановича, и въ его сжатыхъ презрительно губахъ!
— Крупный народъ тогда былъ! говаривалъ въ эти минуты Никита Ивановичъ.
И мальчикъ, всматриваясь въ эти портреты, невольно задумывался надъ вопросомъ, почему прежде народъ былъ крупный.
Эти склонности мальчика, зачитывавшагося рыцарьскими похожденіями Донъ-Кихота и заучивавшаго чуть не наизусть всѣ мелочныя подробности жизни своихъ отдаленныхъ родственниковъ и предковъ, не только не могли безпокоить никого, но даже не могли показаться никому чѣмъ-то ненормальнымъ. Сама Олимпіада Платоновна въ годы дѣтства просиживала въ этой самой библіотекѣ, плача надъ Клариссой Гарловъ или надъ Элоизой, и въ этой же портретной галереѣ впервые сознала, что ея предки прошли житейскій путь не какими нибудь темными личностями, Иванами, непомнящими родства, а были всѣмъ извѣстными слугами своей родины, и потому ей было пріятно видѣть, что въ мальчикѣ развивается тоже сознаніе и что съ этимъ сознаніемъ онъ не уронитъ фамильной чести. Мисъ Ольдкопъ тоже не могла протестовать противъ вкусовъ мальчика, гакъ какъ чтеніе класическихъ произведеній она считала самымъ благороднымъ занятіемъ, а фамильную гордость ставила на степень долга каждаго благороднаго человѣка, говоря, что Англія потому и сильна, что въ ней есть родовая и фамильная честь у руководителей общества. Конечно, ужь не Софья же, не Никита Ивановичъ могли сказать мальчику, что ему вовсе нечего думать о предкахъ, такъ какъ разсказы о жизни этихъ предковъ и были любимыми толками этихъ старыхъ слугъ.
Читая о геройскихъ похожденіяхъ Донъ-Кихота, слушая разсказы тетки о своихъ знаменитыхъ предкахъ, вспоминая порой о богатырскихъ подвигахъ сказочныхъ героевъ, о которыхъ такъ много разсказывала ему Софья, Евгеній задумывался о жизни и нерѣдко, какъ-то невольно, вспоминалъ восклицаніе тетки: «Ну, теперь хоть отдохнемъ отъ этихъ людишекъ!» Отдохнемъ отъ людишекъ! Что хотѣла этимъ сказать тетка? Почему съ этими людишками тяжело жить? Мальчикъ задумывался надъ этими вопросами и передъ нимъ проходилъ цѣлый рядъ образовъ: мелочно-капризная мать, злобно-придирчивый отецъ, вѣчно сплетничавшая наемная прислуга въ домѣ родителей, «злючка» кузина Мари, поющая и причитающая «благородная дама» Перцова, всѣ тѣ мелкія и жалкія личности, отъ которыхъ такъ или иначе страдалъ онъ, Евгеній. Да, это-то и есть людишки, не похожіе ни на Донъ-Кихота, ни на его сильныхъ предковъ, ни на твердую по характеру, внушающую уваженіе Олимпіаду Платоновну, ни на преданную Софью, ни на миссъ Ольдкопъ, которая держится такъ прямо и смотритъ такъ гордо, ни на появляющихся въ домѣ бабъ и мужиковъ, грубыхъ на видъ, но ласковыхъ и привѣтливыхъ на дѣлѣ. Если кто здѣсь и былъ похожъ на этихъ людишекъ, такъ это матушка-попадья. Но почему-же она похожа на нихъ? «Это мелочная личность», «она вышла изъ того круга, гдѣ часто выработываются такія личности», «она не воспитана и потому немудрено, что она такъ вульгарна», «мелочныя заботы и мелочные интересы хоть кого заставятъ измельчать», — эти фразы онъ сотни разъ слышалъ въ своемъ кружкѣ про матушку-попадью и сталъ приходить къ заключенію, что жизнь въ домѣ тетки сложилась именно такъ, чтобы въ ней не выработывались «людишки».
