Иван Свистунов - Все равно будет май
— Начало есть! — по обыкновению, хвалился Семен. За дело он взялся горячо, гонял подчиненных, лихо козырял начальству — и вправду была в нем «военная косточка».
— Теперь держись, Назар. Армия не зарой, где глину ворочают. Воевать надо с умом. Не скажу в генералы, а в майоры обязательно пробьюсь. Правда, грамотенка у меня слабоватая, за трудовую школу, но военное дело знаю. Буду майором!
— Почему обязательно майором?
— Деревня! Майор — старший командный состав. Помню, у нас в лагерях в столовой водку отпускали только старшим командирам. Дошло? Так и запиши. После войны проверишь. Будет майором Красной Армии Семен Гаврилович Карайбог. Записал! Заяц трепаться не любит!
Пока сколачивали роты и батальоны, пока обучали новичков, незаметно прошло больше месяца. В середине августа дивизия двинулась на запад, на фронт. Но железнодорожный состав, в котором следовал их полк, уже под самой Москвой попал под бомбежку. Запомнили Семен и Назар день своего боевого крещения. И как под вагоном лежали, прижимаясь к шпалам, словно к родной маменьке, и как Саньке Болдыреву из их отделения осколком весь живот разворотило, и как они трупы в пожарный сарай складывали.
Сами ранены были легко, но все же в госпиталь попали. Провалялись там недели две, и отправили их в маленький провинциальный городок. Оказывается, там формировалась новая 10-я армия. Семен ходил злой как черт:
— Душа горит. Третий месяц не можем до передовой добраться. Зря народный хлеб едим.
— На твой век, Карайбог, войны еще хватит, — успокаивал Семена командир взвода. — Дело только начинается. Мы свое веское слово еще скажем!
Глава четвертая
ВЕРА. НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬ
1Шли густыми, буйными белорусскими лесами. Скрытно — и только по ночам — переходили шоссе и железнодорожные линии, подальше держались от городов и крупных населенных пунктов. Порой леса редели, оборачивались кустарником, почва под ногами становилась зыбкой, неверной — начиналось очередное болото. Вначале заболоченные места пытались обходить стороной, делали крюк. Потом, махнув на все рукой, шли уже напрямик, по обманчивым кочкам, вязли в черной торфяной грязи, путались в камышах и осоке, обжигались колючими и острыми болотными травами.
Когда натыкались на гитлеровцев, на какую-нибудь тыловую команду, связных мотоциклистов или полевую жандармерию, дрались с ожесточением — не на жизнь, а на смерть. Потом уходили в глубь леса, подальше от места боя, пока гитлеровцы не прислали подкрепление.
Шли на восток.
С каждым днем их становилось все меньше. Умирали раненые, которых несли на самодельных — две жерди и плащ-палатка — носилках. Мертвых хоронили молча, без речей, слез и воинских почестей в наспех вырытых неглубоких могилах, в которые быстро просачивалась ржавая вода. А так хотелось положить мертвого товарища хотя бы в сухую землю!
Некоторые, потеряв надежду выйти из окружения, решали остаться в лесу: может быть, посчастливится связаться с партизанами или будут действовать самостоятельно в тылу врага.
Были и такие, ослабевшие от гнилой болотной воды и каменной крепости сухарей, заготовленных впрок за много лет до войны, что уходили в ближние деревни в поисках крыши и пищи. И не возвращались. Погибали, напоровшись на гитлеровцев, или, может быть, пристраивались в «зятьки».
Но большинство — сердцевина и костяк дивизии — шли, превозмогая все… Шли потому, что видели свой долг и свое спасение только в том, чтобы снова соединиться со своими частями, со своей армией. Шли и потому, что впереди покачивались носилки, единственные настоящие носилки из санчасти, на которых лежал командир дивизии. Одна меткая вражеская автоматная очередь сразила комиссара и перебила ноги командиру. Теперь командира несли шесть бойцов, сменяясь, как в карауле, через каждые пятнадцать минут.
Шли, наконец, и потому, что знали то, что командир дивизии считал тайной, известной немногим. Рядом с ним, под шинелью, лежало знамя дивизии. И командир держал на всякий случай у бедра вынутый из кобуры ТТ.
Тяжел был их путь. И все же страшней этой дороги через леса и болота по земле, захваченной врагом, страшнее даже дерном не прикрытых, безымянных холмиков, страшнее в кровь разбитых ног и черных измученных лиц с воспаленными глазами была неизвестность. Что там впереди? Далеко ли прошли гитлеровцы? Где, наконец, остановился — и остановился ли! — фронт?
Порой они слышали, как по близкому шоссе тарахтят, гремят фашистские машины: наступление гитлеровской армии продолжается. По ночам в черном небе ревели авиационные моторы. По направлению, по гулу догадывались и страшились своих догадок: гитлеровские бомбардировщики летят бомбить Москву.
…Политрук Алексей Хворостов шел, отключив все чувства — боль, усталость, голод, жажду, — кроме одного: сознания, что на него смотрят бойцы роты. Значит, нужно идти, уверенно, без малейшей нотки сомнения, повторять:
— Держитесь, ребята! Должны дойти — дойдем!
После того как на неманской переправе погиб командир роты, бойцы считали политрука своим командиром. И они шли, глядя на его покачивающуюся от усталости сутулую спину в черной от пота и грязи гимнастерке.
В те дни политрук Алексей Хворостов не выполнял всех своих служебных обязанностей. Не проводил регулярно политинформации и политбеседы, не созывал собрания коммунистов и комсомольцев, не докладывал вышестоящему начальству о морально-политическом состоянии бойцов роты.
Но он делал главное! Шел впереди, при встречах с гитлеровцами вел бойцов в бой. Не уставал повторять:
— Держитесь, ребята! Берегите силы! Война только началась. Нам еще обратно идти придется. Других дорог у нас нет и не будет!
Бойцы понимали: прав политрук. Сколько ни отступай на восток, а возвращаться придется. Как нельзя представить себе, что перестанет светить солнце, что река потечет вспять, так не укладывалось в сознании, что на нашей исконной русской земле будут хозяйничать немцы. Нет, возвращаться придется!
До войны Алексей Хворостов не занимался спортом. На кирпичном заводе, на рабфаке и потом в университете он не пристрастился, как другие его сверстники, к физкультуре. Все свободное время предпочитал проводить в читальных залах, за книгами. Когда же стал учителем в средней школе, то совсем забыл о существовании таких вещей, как стадионы, туристические базы и спортивные залы. Время, отданное спорту, искренне считал потерянным. Да и не к лицу преподавателю русского языка и литературы махать руками и дрыгать ногами. Когда по радио передавали репортажи о футбольных матчах, он выключал радиоприемник. Стремительный вихрь футбола казался ему рецидивом детской игры в мяч, а встречные столкновения игроков приравнивал чуть ли не к хулиганству.
На рабфаке и в университете он не без оснований слыл мечтателем, книжником. Писал стихи и больше всего на свете любил русскую поэзию. Правда, поэтом не стал, но любовь к поэзии хранил верно и неизменно. Когда на уроках читал ученикам:
Я помню чудное мгновенье,Передо мной явилась ты…
или пронзительные по боли и искренности некрасовские строки:
От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в крови,Уведи меня в стан погибающихЗа великое дело любви! —
чувствовал гордость. В такие минуты и жизнь и люди казались ему замечательными. Это чувство он стремился передать своим ученикам, воспитать у них любовь ко всему прекрасному и возвышенному.
Ученики его любили. На уроках Алексея Федоровича Хворостова даже самые отпетые нарушители дисциплины сидели смирно, на удивление другим педагогам. Видно, такова сила настоящей преданности своему делу. Многие его ученики писали стихи, любили театр.
Теперь же, шагая с автоматом, сумкой, противогазом и скаткой по болотам, пробираясь сквозь лесные заросли, политрук Алексей Хворостов думал, что он ошибался. Надо было не стихи Блока читать и не романсы Чайковского слушать, а тренировать ноги, руки, грудную клетку. Легче было бы теперь. Да и его ученикам, наверное, полезней было бы учиться метать гранаты и наматывать портянки, чем повторять строки из «Прекрасной дамы». Возможно, и им еще придется воевать!
Так думал Алексей Хворостов, когда шел сквозь заросли и буреломы, спотыкался о кочки и завалы. Но в глубине души он все же был уверен, что и теперь, во время войны, главное совсем не мускулы, не двуглавые и трехглавые мышцы. На его глазах не выдерживали и сдавали люди куда более физически крепкие и натренированные, чем он. Значит, дело не в физической силе. Главное не тело, а вера, сила духа. А веру и силу духа давали ему со школьной скамьи заученные пушкинские и лермонтовские строки, толстовская проза, веселый и грустный мир гоголевских образов, грозная медь Маяковского — все, что является нашей культурой, историей, славой.
