Галина Николаева - Битва в пути
Мараленок был чуткий, отзывчивый на каждый шорох, а глаза у него непроницаемые и спокойные. Ни преданности, льющейся из глаз собаки, ни терпения, наполняющего взгляд лошади, ни тупой сосредоточенности коровьих медленных глаз — ничего нельзя было прочесть в них. Он посмотрел прямо в лицо Тине без изумления и без страха, потом повернулся, в два прыжка достиг каменистой гряды и, вытянувшись в струнку, мгновенно пролетел через нее. Тина побежала за ним. За грядой заросли кустарника, рукав ручья — и ничего больше. Мараленка на было.
Словно сгусток оживших солнечных бликов мелькнул, оторвался от земли, взлетел и исчез.
Тина искала мараленка долго, но даже на песке у ручья не нашла следов. Ей попался плоский и светлый камень с золотистым пятном в виде подковы. Она подумала, что мараленок, оставил ей на память отпечаток копытца, и взяла камень.
— Чтобы проверить сложение двух слагаемых… — назойливый голос учительницы вернул Тину к действительности.
Не было ни мараленка, ни ручья, ни гор. Кругом парты, впереди черная доска, за окном скучный город.
У доски учительница с буклями, словно приклеенныными к вискам, а за партами девочки с бантами и мальчики в длинных брюках макаронами. Как можно в таких брюках ходить на охоту или скакать верхом во время гона маралов? И разве они знают, что такое гон маралов? Там, в горах, старые гонщики брали на гон только Тину, Ее брали на гон потому, что она была внучкой партизана Карамыша, того, чьим именем назван перевал, и дочерью Бориса Карамыша, того, который уехал на границу и стал большим командиром. У нее было особенное лицо? по-алтайски смуглое, скуластое, но с русскими светло-голубыми глазами. Она знала, что она внучка Карамыша и что лицо у нее не как у других, и считала естественным, что ее одну брали на гон маралов. Конь волновался перед гоном, гонщики становились шумны и говорливы, и одна она оставалась спокойной. Не только за светлые глаза на темном лице, но и за это спокойствие мама прозвала ее «Тинка льдинка-холодинка». Отец и мать были пограничники и жили на севере. Раньше Тина тоже жила с ними, но три года назад у нее распухли желёзки, и доктор велел отвезти ее на кумыс к бабушке и дедушке. С тех пор Тина жила в горах, а мама и папа приезжали к ней в отпуск. И каждое лето они говорили: «Подожди еще одну зиму. Весной папу переведут в другое место, и мы уедем вместе». В последний приезд она узнала, что ее опять не возьмут, ушла в огород, села на грядку и принялась плести косички из морковной ботвы.
Отец разыскал ее, присел на корточки и стал утешать.
— Не любишь, — сурово произнесла она, продолжая плести косички.
— Эх, не понимаешь! — Большое лицо отца жалобно скривилось. — Если б не любили, как раз взяли бы! Думаешь, не хочется? Гулять бы водили, книжки бы читали!.. Но ведь там застава, граница, солнца долго нет, кумыса нет, молока нет, моркови и той нет. Трудно там.
— А зачем вы уезжаете, если трудно?
— Такая судьба… — вздохнул он, но выражение у него было не грустное, а гордое.
— У кого такая судьба? У тебя?
— У всех у нас. У народа.
— Почему? — она перестала заплетать косички.
— Первым всегда трудно. А наша страна первая такая… справедливая… Кругом много врагов. Мы должны быть настороже.
Папа и мама были необыкновенные, и слова у них были необыкновенные: «справедливость», «народ», «застава».
Когда они уехали, Тина устроила дом для них в пещере меж тремя елями. Она выбирала две гальки — большую черную и маленькую белую, или два пера — большое черное и маленькое белое, или две шишки — большую темную и маленькую светлую. Это были папа и мама. Она водила их гулять, кормила их и укладывала спать.
Однажды Тина услышала разговор соседки с приезжей женщиной.
— Как же мать дочку покинула? — спрашивала приезжая. — Коли девчонке туда нельзя, так ведь матери сюда можно!
— Девчонка не конь, цыган не украдет, — ответила соседка. — А на такого орла, как Борис, каждая польстится. Верка совсем немудрящая была девка, да прицепилась к нему без всякого стыда. Он ее вроде пожалел. Теперь она и боится отойти: как бы другая не перебила!
Два пера — черное и белое, — поднятые «на прогулку» на еловую ветку, так и остались лежать на ней.
Тина любила буйные мальчишеские игры, но иногда ее тянуло к взрослым. Ее дед, мамин отец, ночью работал на пожарной каланче, а днем сидел дома, учил ее вырезывать из дерева зверушек. Но хоть он и не дотянул до деда Карамыша, однако вскоре тоже сделался ответственным — его назначили табунщиком в горы. Бабка принялась метаться меж пастбищем и домом. Кончилось тем, что и бабка стала ответственной — ее назначили возить табунщикам продукты,
— Все кругом теперь ответственные. Вовсе дома не стало! — пожаловалась Тина учительнице. — В лес пойду. В лесу буду жить.
Учительница была добрая, но не настоящая — просто старенькая мама доктора, к которой Тина ходила заниматься.
— Тебе ли жаловаться? — сказала учительница. — Тебе все село — дом. Куда ни придешь, везде тебе рады.
Когда Тину тянуло к взрослым, она шла к кому хотела.
Узнав, что старику Гурию будут вырезать шишку на щеке, Тина прошла коридорами больницы, появилась на пороге перевязочной и заявила доктору:
— Надень мне на лицо маленький фартук, я хочу смотреть, как ты будешь резать Гуриеву шишку.
Она не встречала отказа. Она была дочерью любимого всеми человека, оставленной на попечение села, и люди позволяли ей то, чего не разрешили бы родным детям. Наконец отца перевели с границы. Он стал начальником штаба округа. Четыре дня ехала Тина в далекий город к родителям. Первые дни были днями радости. Потом маму услали в командировку. Отец с утра до ночи был на работе. Тина оставалась дома с домработницей Василисой Власьевной, огромной женщиной, с лицом, усеянным бородавками. Впервые увидев Тину, ее волосы, падавшие на плечи прямыми прядями, ее ожерелье из монет, Власьевна всплеснула руками и сказала:
— Чистая туземка, прости господи!
Тина не знала, что такое туземка, но поняла, что Власьевна хотела сказать: чужая, плохая, не похожая на других.
Через несколько дней Власьевна принесла куклу и сообщила, что теперь у Тины будут настоящие куклы, а туземкины игрушки выброшены на помойку.
Тина все утро рылась в помойке. Она отыскала перья, птичьи яйца и все камни, кроме оставленного мараленком. Чтобы загладить нанесенную камням обиду, она разложила их на столе в красивых тарелках и села рядом. Она тосковала о камне «След мараленка». Камень был теплый, и только край его, омоченный волной, холодил руку. На гладкой поверхности отчетливо золотился отпечаток копытца.
Власьевна налетела с криком. Она мыла Тину губками и щетками, терла руки карболовой кислотой, от которой саднили царапины. Тина молчала. Она знала: если б всю ее обожгли карболовой кислотой, она все равно не смогла бы не пойти на помойку выручать оскорбленных.
Когда пришел отец, Власьевна бросилась к нему с жалобами. И отец не защитил Тину. Он поморщился.
— Из помойки — и на стол, в тарелки! Как это можно?
В школе Тина также чувствовала себя «туземкой». У нее был свой обычай жизни, отличный от здешнего, и ничто не заставило бы ее отступиться от этого обычая,
— Надо вычесть из суммы слагаемых одно из слагаемых, — продолжала учительница.
Опять она мешает!
Мальчик у доски кончил задачу и повернулся к учительнице с таким видом, словно совершил что-то, достойное награды. Холодноватые глаза Тины заметили все: и фасонный росчерк мелом на доске, и то, как мальчик вскинул голову, гордясь и красуясь, и как удовлетворенно задрожали учительские букольки. Эти двое думали, что сделали существенное дело. Что они могли понимать? Они не умели сесть на коня и никогда не видели маралов. Больше всего Тину удивляло то, что они и не подозревали о собственном ничтожестве. Они суетились, выступали на собраниях, рассуждали о слагаемых и воображали, что делают интересное.
После арифметики будет история. С историей Тина мирилась — все-таки эти цари действительно жили когда-то. Но «сумма слагаемых»! Бессмысленность этих слов олицетворяла для нее бессмысленность непривычной жизни в замкнутом квадрате класса,
— Карамыш! Подойди к доске…
Она вышла и записала задачу. Она легко могла решить ее. Но она не желала заниматься пустяками. Она прислонилась плечом к доске, устроилась поудобнее и стала смотреть в окно. На снежной дороге суетились воробьи. Они жили разумно и не придумывали никчемных слагаемых.
— Почему ты не решаешь примера, Карамыш? Надо было что-то ответить,
— Мне не нравится… — сказала она нехотя. Брови учительницы поползли кверху.
— Что не нравится? — спросила она.
Нельзя же было объяснить, что не нравится все: город, класс, урок, мальчики и девочки, брючки и букольки!
