Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
И Копыто снова пытается уязвить Дарью и, Росоху.
— На ком же ты думаешь жениться? — спрашивает он ехидно. — На мерине или на Дарье?
— А это не тебя касается, — огрызается Дарья, после чего, накинув на голову тёплый платок, она ведёт Росоху и отца в придворок.
— Выходит, я лишний? — кричит им вслед Копыто.
— Как хошь, погодя увижу, а сейчас не гоню.
— Ну и баба сатана!
Сквозь щели придворка свистит зимний ветер, порошит снег, покрывая позёмкой притоптанную подстилку соломы. Бурко от холода жмётся в угол. Стоит он с закрытыми глазами.
Росоха, подойдя к лошади, проводит по хребту ладонью против шерсти.
— Худо кормишь, хозяйка, — вишь, хребет-то выставился.
— Никуда не езжу, оттого и кормлю так.
— Опять же в пазы продувает, — замечает Росоха, — надо было бы все дыры затыкать ещё с осени. Эх, баба, баба! Лошадь — ведь она тоже божья тварь: сорвётся — не вдруг справишь. Ну-ка выведем на волю, здесь темно.
— Можно и на волю.
Дарья достаёт со спицы старую сыромятную уздечку, надевает на Бурка. Найдёнков, прежде чем распахнуть ворота, вилами откидывает комья мёрзлого навоза. Ворота распахиваются со скрипом. Бурко, упираясь, нехотя идёт на показ Дарьину жениху. Продрогший в придворке, застоявшийся на одном месте, он начинает прыгать, поднимая поочередно зараз то передние, то задние ноги.
Дарья передаёт поводок отцу:
— Подержи, пусть поскачет.
Но резвость у Бурки проходит в два счёта. Он встаёт, как вкопанный, и дрожит. На боках у него столько засохшего и примёрзшего навоза, что на скребницу нечего и надеяться.
«Три самовара кипятку понадобится на отмывку», — думает Росоха, с прискорбием глядя на лошадь. Затем он крутит хвост, под брюхо лазает, разжимает челюсти и определяет по зубам:
— Пятнадцатая весна будет. Был конь, да изъезжен…
— Самолучшие годы! — похвально отзывается Найдёнков.
— Нет, нет, что ни говори — лошадка запущена.
— Зато дар — не купля.
— Это верно, — скромно соглашается Росоха и косо глядит на Копыта, как раз вышедшего из избы в овчинном полушубке с мешком за спиной.
— Прощевай, Дашка! — не оборачиваясь, громко говорит Копыто и бредёт куда-то на задворки не путём, не дорогой, прямо по снегу в сторону Беленицына.
В избе Росохе кажется, что Дарья чем-то опечалена. Она сидит молча, не находит слов для разговора.
Найдёнков с Росохой снова садятся за стол продолжать чаепитие.
— Пейте да ешьте, что бог послал, — угощает их Дарья.
А бог послал не ахти что: чай морковный, огрызки сахару и ржаные, позавчера испечённые калачи. Но не это тревожит теперь Дарью: она знает, что нетребовательного жениха привёл к ней отец, словом, во всём сойдутся, только вот как быть с Терёшкой? Кому он нужен?..
— О чём ты, хозяюшка, призадумалась? — участливо спрашивает её Росоха. — Может, жених не по душе?
Дарья чуть заметно расцветает, усмехается.
— Хочу у вас совета спросить, — говорит она, — как мне быть с Терёшкой? Куда я сироту дену?
А Росоха об этом как раз не думал и такого подвоха не ожидал. Куда ему чужая обуза?! Он растерянно таращит серые глаза на Дарью и мычит себе под нос что-то неопределённое.
Найдёнков заранее смекалисто обдумал эту неприятность и сейчас рассуждает так:
— Нечего, Дарья, тебе брать на свою голову чужого парнишку. Пасынок — не сын, да и мачеха ему — не мать. У бога сирот не бывает. Оставляй, соседи приберут. Где он у тебя?
— Ушёл по деревне, бегает из избы в избу, домой только спать приходит.
— Ну вот, я и советую, ступай за Василья Росоху самоходкой, тишком да молчком, никому об этом и не хвастай. Прибери всё именьишко после Ваньки, посколь ты ему была законная баба, и переезжай к Росохе, а там и повенчайтесь… Свадьба теперь ни к чему…
XII
В густые сумерки приходит от соседских ребят домой Терёша. Он замечает в избе большую перемену: ни Копыта, ни мачехи дома нет, самовара тоже нет. От медного рукомойника, что висел над лоханью, болтается одна лишь верёвка. В кадке недостаёт ковша. Крашеный сундук мачехи тоже исчез. Предчувствуя что-то неладное, Терёша выбегает в сени и ревёт во весь голос:
— Мама! Копыто!..
Сумеречная темень отвечает глухим молчанием. Терёша, прозябший на гулянке, забирается на печку, прячет голову в рваное тряпьё и думает о многом.
Видел он немало ребятишек-сирот, которые ходят хилые, оборванные, собирают милостыню, — знать, и его ждёт такая участь… Мрачные думки вызывают у Терёши горькие и горячие слёзы. А ночь неумолимо надвигается, и за окнами немилосердно гудит вьюга. Ветер то открывает, то закрывает незапертые ворота, стучит доской по подворотне. Терёша, наконец, выплакался, решает, что надо зажечь лампу; на свет придёт кто-либо из соседей, хоть бы Клавдя догадалась заглянуть. Лампа висит под потолком. Её никак не достанешь даже со стола. Но Терёша догадывается взять ухват, чтобы подцепить лампу. Не выдержали ручонки: ухват вырывается и, размахнувшись, откидывает лампу к дверям. Осколки стекла разлетаются по холодному и грязному полу.
Терёша, испуганный, забирается на печку и наглухо закутывается в тряпьё.
Просыпается он рано. Розовые лучи зимнего солнца сквозят в щели промёрзших окон. Дверь в избу оставалась на ночь полураскрытой. Доски с крыши над сенями давно разобраны на гроба Терёшиных родителей; через отверстие в крыше за ночь в сенях намело снегу почти в аршин. Снег пробрался даже в избу и запорошил пол.
Кот Мурчатка прижался на шестке к загнёте, жмурится и лениво поводит усами. Около него лежат две мышачьи «туши». Кот доволен, он не мяукает, не жалуется на свою судьбу.
Терёша слез с печи, быстро оделся, обулся и, умывшись только слезами, вышел на улицу. Запахнув на себе изношенный ватный казачок и нахлобучив шапчонку на лоб, в раздумье постоял около своей избы и тихонько пошёл к тётке Клавде. Пришёл, сунулся к ней головой на колени и заплакал навзрыд.
Михайла с очками на лбу показался из-за перегородки, отделявшей сапожную мастерскую от другой, «чистой» половины избы.
— Чего ревёшь? Не стыдно нюни распускать? Ты теперь не маленький, — ворчит Михайла на племянника-сироту.
Но Терёша долго и неуёмно плачет, потом еле произносит:
— Мачеха с Бурком и самоваром вчера уехала. Один и спал, и лампу разбил, и в избе стужа…
Клавдя всплёскивает руками.
— Слышь-ко, что парень-то говорит? — обращается она к брату.
— Чего опять? — настораживается Михайла.
— Дарья-то что наделала! Одного его, круглого сироту, на духа свята оставила. И хоть бы слово кому!
