Анатолий Афанасьев - Посторонняя
— Накорми, накорми. У нас сегодня каша гречневая на молоке, очень вкусная. Минут через десять станут ужин развозить.
— Не надо каши, я его курицей накормлю.
В палату она вернулась по–хозяйски, уверенно. Леня Газин сидел, подложив под спину подушку, озабоченно трогал через одеяло то место, где не было ноги.
— Не верится. Задремал было, а проснулся — и опять не верится, — сказал он Нине.
— Теперь хорошие протезы делают. Не отличишь.
— Я знаю. И все же не верится.
— Сергей Иванович! — Нина с опаской коснулась его плеча.
Певунов отворил глаза и выплеснул на нее бездонное море тоски. В этом море плавали все его прожитые годы, и лица любимых, и весенние ливни, и невозвратимые надежды.
— Будем ужинать! — твердо сказала Нина.
Певунов молча смотрел ей в лицо, однако не встречаясь с ней глазами. Такое странное было ощущение, что он разглядывает не лицо ее, а затылок.
— Будем ужинать! — с улыбкой повторила Нина, расстилая на тумбочке газетку. Потом развернула фольгу, в которой была курица, и по палате растекся пряный запах поджаренного птичьего мяса. — Эх, жаль лимона нет, — огорчилась Нина, — забыла захватить. Хорошо бы капнуть лимончиком. Но и так вам должно понравиться, я ее с чесноком готовила, запекла в духовке, в собственном соку. Мои домашние так любят.
— Убери, — попросил Певунов. — Меня от запаха тошнит.
Нина выломала сочную, заплывшую прозрачным жиром куриную ножку и сунула ему под нос.
— А ну–ка давайте без капризов, Сергей Иванович!
Певунов, не издав ни звука, отвернул голову к стене. Нине показалось, глаза его влажно блеснули. Леня Газин с интересом наблюдал за ними. Наконец не выдержал собственного затянувшегося молчания, вмешался:
— Сергей Иванович, ты чего из себя строишь? Женщина старалась, хотела тебе радость сделать, а ты нос воротишь. Нехорошо, не по–солдатски. Ты, Нина, сунь ему куренка прямо в пасть и держи, пока не проглотит. С инвалидами иначе нельзя… Жаль хлеба нету, без хлеба не еда… а-а, вот и хлебушек прибыл.
Тетка в синем халате вкатила в палату тележку, уставленную тарелками и стаканами. У нее один глаз заплыл сиреневым синяком, зато второй сиял непобедимо.
— Принимай шамовку у кого в животе пусто! — зычно гаркнула тетка, и к духоте палаты прибавился аромат винного перегара.
— Опять ты на бровях, Евдокия, — пожурил женщину Газин. — А кто это осмелился тебе глаз повредить?
— Кто осмелился, тому откликнется! — бодро уверила тетка, расставляя на тумбочках тарелки с кашей, чай и хлеб. Обратилась к Нине: — Не кушает, сердечный?
— Не хочет.
Приговаривая: «Ая–яй, помрет, чай, вскорости, страдалец, наш», — женщина увезла тележку. Нина встала и открыла форточку.
— Как вы выдерживаете в такой духоте?
— Притерпелись, — отозвался Газин, с брезгливостью разглядывая остывшую кашу и вздернутый, заскорузлый рыбий хвост.
Нина отвалила ему на тарелку кусок белого куриного мяса.
Певунов по–прежнему лежал лицом к стене, не шевелясь. Все происходящее его не касалось. Нина вздохнула:
— Ну вот что, Сергей Иванович, можете хандрить, это ваше личное дело, но пока вы не поужинаете, я отсюда не уйду.
— А чего, — обрадовался Газин, — кровать вон свободная, ложись, отдыхай, веселее будет. С этим чудиком и поговорить не о чем. Лежит цельными днями, как тюфяк. Надо понимать, об дальнейшей жизни размышляет. Чего там размышлять, ежели за тебя уже все решено могучей силой. Главное, что у тебя, Сергей Иванович, обе ноги целы.
— Может, сходить подогреть курицу? Горяченькая вкуснее.
Певунов наконец повернулся к ним. За несколько минут лицо его, казалось, приобрело еще более серый оттенок. Он дышал тяжело и с легким хрипом.
— Нина, кто дал тебе право издеваться надо мной? Я тебя звал? Я просил, чтобы ты пришла? А ну убирайся отсюда!
Нина не выдержала, заплакала. Слезы резвыми струйками потекли к подбородку. Куриную ножку она держала перед грудью, как бы обороняясь.
— Я не уйду, пока вы не поедите, — произнесла тоненьким, умоляющим голосом. — Хоть как меня гоните.
Лицо Певунова вдруг прояснилось, какое–то новое выражение отлетело от него, как лист от сухого дерева.
— Давай! Будь вы все неладны! — Он протянул руку, и Нина торопливо вложила ему в пальцы куренка. — А ты не хнычь, — попросил Певунов. — Тоже мне спасительница выискалась.
Он пережевывал каждый кусочек подолгу, когда проглатывал, по горлу у него пробегала судорога. Нина, не сознавая толком, что делает, отломила кусочек черного хлеба и вложила ему в рот. Певунов принял это как должное. Он настолько увлекся процессом пережевывания, что глаза его затуманились, на лбу и носу проступил пот. «Какой слабый!» — подумала Нина.
— Во житуха у тебя наступила, — с завистью сказал Леня Газин. — Помирать не надо… — И добавил ни к селу ни к городу: — Я в этой палате вообще не должен находиться. Это не мое отделение.
— А почему же? — спросила Нина.
— Мест нету. Слишком много симулянтов, вон как Сергей Иванович. Настоящих больных распихивают куда попало.
— Зато у вас здесь свободная кровать.
— Второй день свободная. Одного симулянта выписали — прямо в морг.
— Какие–то шутки у вас странные, Леонид. Прямо мороз по коже.
— Нам, одноногим, без шуток нельзя.
Певунов обглодал куриную ножку, зевнул, как сытый кот, на щеках его залоснился нездоровый румянец. Нина очистила апельсин, отламывала по дольке и подносила к его губам. Певунов послушно пережевывал и глотал. Взгляд его стал бессмысленным. Нина вытерла ему губы и подбородок салфеткой. Доев апельсин, он пробормотал: «Спасибо, Донцова!» — отвернулся к стене и через минуту заснул.
— Молодчина, девушка! — восхитился Газин. — Я с ним две недели лежу — первый раз он по–настоящему ел. Сейчас еда для него главное. Не жрешь — какие силы у организма. Чем болезнь одолеть?
— Хотите вам апельсин почищу?
— Хочу.
Нина чистила апельсин и ругала себя. Дома дети некормлены, муж вернулся с работы, все ждут мамочку, а мамочка сидит в больничной палате и кормит незнакомого дядю апельсином. Она вдруг ощутила страшную усталость, с трудом отдирала пальцами апельсиновую кожуру. Певунов зачмокал во сне губами, внятно произнес: «Не подходи, Лариса, я заразный!»
— Часто с этой Ларисой разговаривает, — с ухмылкой заметил Газин. — Другой раз таким матом пуляет — о-ей, а то стонет, зовет. Видно, сидит в печенках. А где она — та Лариса? Ни разу не появлялась. Эх, бабы! Мутят нашего брата, доводят до креста. Спасенья от них нету… Я ведь наврал тебе, девушка, про невесту. Была у меня невеста, да сплыла. Еще до аварии. Куда — бог весть. Но я знаю — куда. С дружком моим Митькой Захаровым, токарем с пятого участка спуталась. Теперь, надо полагать, вместе наслаждаются.
— А вы кто по профессии, Леонид?
— Электросварщик высшего разряда. Бывший.
Нина протянула ему апельсин, а слов утешения не нашла. Только сейчас разглядела, что Газин, молод, не больше тридцати, и лицо красивое, тонкое. Когда улыбается, вокруг глаз вспыхивают веселые лучики. Ему еще долго жить с одной ногой.
— Хотите детектив? — предложила она. — Может, вслух почитаете.
— Вы хорошая девушка. Приходите почаще. Ладно?
— Приду, — Нина встала, прикрыла форточку.
Сказала: «До свиданья!» Газин ответил: «Спасибо!» Бросила прощальный взгляд на мирно посапывающего Певунова.
Сестра Кира шла по коридору со шприцем в руках.
— Ну, как он? Убедилась?
— Съел куриную ножку и апельсин. Спит, — ответила Нина с гордостью.
— Ну да! — Кира всплеснула руками, чуть не кольнув себя шприцем в щеку. — Это очень важно. Я доложу Вадиму Вениаминовичу. Вы придете завтра?
— Я постараюсь, — сказала Нина.
Мирон Григорьевич встретил ее дурашливым смехом. Он был в переднике, с перемазанным мукой лицом.
— А мы блины печем! Мамочка гуляет, а мы ей вкусный сюрпризик приготовили.
Настя и Костик чинно сидели за столом, перед каждым тарелка с блинами. Костик до ушей в варенье.
— Мы и Наденьке отнесли горяченьких! — похвалился муж.
Наденька была в детском саду на пятидневке.
Нина подсела к детям. Расторопный Мирон Григорьевич тут же подал ей блюда с дымящимися блинами.
— Я была в больнице у Певунова.
— Я догадался. Тебе звонила Клава Захорошко.
Нина с нежностью смотрела на суетящегося у плиты мужа. Он не упрекнул ее ни взглядом, ни словом. Какой удачный номер вытащила она в лотерее жизни. У нее деликатный, добрый муж, умные, красивые дети. Она так их всех любит, готова за каждого сцедить свою кровь по капле. Только бы не спугнуть, не сглазить это неслыханное везенье. Сердце ее налилось медовой истомой, глаза слипались. Она не чувствовала вкуса блинов.
— Мамочка наша приморилась, — озабоченно заметил Мирон Григорьевич. — Сейчас уложим ее баиньки, а сами будем вести себя тихо, как мышки, и почитаем сказку про Хоббита.
— Надо же позвонить Клаве. Что там у нее?
