Иван Шутов - Апрель
— Мы вчера привели двор в порядок, — повторил Малер, пощипывая негнущимися пальцами подбородок. — Народ вообще истосковался по работе. Но эта работа особенно зажгла всех честных рабочих. Ведь в дело вложены хорошие дрожжи.
— Что вы считаете хорошими дрожжами? — поинтересовался Александр Игнатьевич.
— Что? — Малер помедлил с ответом. — Участие в этом деле, товарищ инженер, советских строителей. Что может быть вернее и крепче этого? Ведь никто не пожелал взяться за кирпич и железо: ни англичане, ни американцы. Знаете, товарищ инженер, многим из нас в годы войны было очень горько: к нам перестали приходить с востока добрые вести о строительстве новых заводов и городов, о парламенте, в котором вагранщики и кузнецы утверждают государственные законы. Приходили другие вести: о разорениях и пожарах. Из страны социализма Гитлер хотел создать пустыню. От нас требовали, чтобы мы делали бомбы и снаряды для уничтожения Сталинграда. Были такие, что делали. Но я сказал: «Скорее сожгу себе обе руки в вагранке, но не стану своим трудом помогать наци!» Я торговал сигаретами и зажигалками на рынке. Дирекция завода звала меня: «Малер, ты старый мастер, иди работать. Родине нужны твои руки». «Родина! — думал я. — Разве этот созданный нацистами балаган — моя родина?» И не шел… Меня вызвали в гестапо. «Малер, — сказали мне там, — ты саботажник. Ты умышленно уклоняешься от трудовой повинности. Иди, становись на свое место у вагранки, или же отсюда ты отправишься в концлагерь». — «Чего вы хотите от меня? — сказал я. — Мне пятьдесят семь лет, я инвалид. Я сорок лет проработал у вагранки. Она выпила мою кровь, иссушила мои нервы. Я не рабочий человек, я скелет, обтянутый старческой кожей. У меня нет сил». — «Ты исчезнешь без следа, — сказали мне гестаповцы, — если откажешься работать. От тебя не останется и горсти пепла. У нас есть хорошие вагранки, которые огнем очищают кровь нации. Ты заживо сгоришь в крематории, старая собака!» — «Что ж, я готов, — ответил я им. — Огонь мне не страшен. Я сорок лет дружил с ним». И не пошел работать. Ведь труд иногда, товарищ инженер, может стать преступлением… А мне хочется хотя бы под конец своей жизни испытать радость труда.
Малер умолк и направился в мастерскую. Она была приведена в образцовый порядок. Земляной пол выровнен и посыпан песком. Площадь мастерской неглубокими канавками разбита на участки. У старых бегунов для приготовления формовочной земли был поставлен небольшой мотор. Паренек в синем комбинезоне возился на лестнице под крышей с электропроводкой. Девушка в таком же комбинезоне мыла стекла фонаря.
Малер переходил от участка к участку, объясняя Александру Игнатьевичу:
— Здесь, товарищ инженер, устроим формовочное отделение. Отсюда кран-балкой формы будут доставляться в сушилку. В этом углу — склад шихты и топлива. Обратите внимание на вагранку. Она долго не работала, но сохранилась. Мы заменили старую футеровку новой. У нас не было шамотных кирпичей, но мы сделали футеровку из огнеупорной массы. В том, что мы ее добросовестно набивали, можете не сомневаться. Теперь вагранка просыхает на «вольном воздухе». Завтра я прогрею футеровку стружкой, набью лещадь и обмажу глиной желоб. После этого вагранку можно будет разжигать.
— Что еще нужно для нее? — спросил Александр Игнатьевич, очень довольный распорядительностью старого вагранщика.
Нужна партия доменного чугуна, товарищ инженер. На заводских складах в Вене его сколько угодно. Он предназначался на бомбы, и будет очень хорошо, если пойдет на это доброе дело. Нужен ферромарганец. Доставьте нам это, а об остальном мы позаботимся сами. Режим в мастерской, товарищ инженер, будет следующий: в первую смену — формовка, во вторую — заливка и выбивка, в третью — приготовление формовочной земли. Очистка и обрубка литья производятся в первую смену. Вагранка — она ведь маломощная — будет работать по пять часов в день, остальное время находиться на выдувке. Конечно, будь у нас две такие вагранки, дело пошло бы веселей. Но я ручаюсь, что за две недели мы сделаем перила и фонари. Работать будем с душой, а это — главное.
И вид мастерской и слова Малера радовали Александра Игнатьевича. Литейщики Флоридсдорфа не ждали, пока им растолкуют, с чего начинать, а сами, как настоящие хозяева, уверенно принялись за дело. Больше всего Александр Игнатьевич боялся нудной раскачки, затяжной организационной суеты, которая могла бы отнять у него строго рассчитанное и нужное для строительства время. Он не сомневался, что главным распорядителем и организатором всех работ был старый Пауль Малер. У старика многолетняя практика, он, видно, прекрасно знает процесс плавки, организацию работ в цехе, и ему следует поручить руководство мастерской.
— Что нужно еще? — спросил Александр Игнатьевич.
— Модели для перил и деревянные опоки.
— Сколько опок?
— Штук пятнадцать. Я сейчас запишу, каких размеров.
— Хорошо, завтра их получите. Опоки сделают наши плотники. Модели для перил мы закажем. Пришлю в ваше распоряжение три грузовые машины.
Глаза Малера просияли.
— Это прекрасно! Сразу виден советский размах!
Александр Игнатьевич улыбнулся столь скромным представлениям о советском размахе.
— Всем этим будете распоряжаться вы, товарищ Малер. На время производства нужных нам материалов я назначаю вас руководителем мастерской.
Малер замер на месте и долго смотрел на Александра Игнатьевича изумленными глазами. Затем он порывисто схватил руку Лазаревского, крепко ее пожал.
— Спасибо за доверие, товарищ инженер! Можете не сомневаться, я оправдаю его. А машины — это очень хорошо! Одна будет доставлять землю, а две мы отдадим Люстгоффу для сбора лома по городу. Ведь все, кому дорог мост на Шведен-канале, откликнулись на призыв Зеппа собирать для вагранки лом. Только успевай привозить!
Когда Александр Игнатьевич и Малер вышли из мастерской во двор, девушка на крыше, окончив работу, стала у фонаря и, глядя на солнце, щурясь от его ярких лучей, запела:
Ах, апрель, веселый месяц,Ах, апрель!Легкое весны дыханье,Птичья канитель…
Это была Рози. Стоя на крыше, она смотрела на недалекий Флоридсдорфский мост и внимательно вглядывалась в каждую машину, появлявшуюся на нем. Она ждала Гельма с очередной партией лома. Завтра у нее радостный, торжественный день, поэтому песенка звучала сегодня особенно легко и звонко.
…Пошевеливая усами, дядюшка Вилли попросил Александра Игнатьевича зайти за перегородку, где помещалась крохотная кухня «Веселого уголка». Переминаясь с ноги на ногу, толстяк заговорил, глядя на пол:
— Я, товарищ майор, прошлый раз просил вас о надписи на фонарном столбе или на перилах: «Сделано в мастерской Вильгельма Нойбауэра, Флоридсдорф».
— Помню, — ответил Александр Игнатьевич. Ваша просьба будет удовлетворена.
— Ах нет, товарищ майор! Я очень прошу вас не делать этого.
— Почему? — Александр Игнатьевич внимательно всмотрелся в смущенное лицо дядюшки Вилли: «Что еще надумал этот толстяк?»
— Не нужно, товарищ майор… Я прекрасно без этого обойдусь. Мне даже совестно, что я просил вас.
— А что произошло? Почему вы отказываетесь от возможности создать мастерской рекламу?
— Мне мое имя дороже рекламы. Пусть в этой мастерской после того, как сделают все нужное для моста, снова будет пусто и поселится сова. Я не хочу зарабатывать на мосте. Все мои товарищи отдают делу душу, а я… Нет! Я хочу быть вместе с ними, как и в то время, когда работал слесарем на паровозостроительном заводе. Я доволен тем, что у меня есть, и не хочу большего. Правильно говорил Пауль Малер: «Вилли, золото течет рекой не у твоих берегов. Ты до конца своих дней будешь считать медные гроши». Пусть никто, кроме нас, и не знает об этом… Выпьем, товарищ майор, по стакану вина за мост на Шведен-канале!
— Выпьем, — улыбнулся Александр Игнатьевич.
Дядюшка Вилли поставил на столик два стакана.
— А не пригласить ли нам и Малера? — предложил Александр Игнатьевич.
— Верно, — согласился дядюшка Вилли и, выйдя за перегородку, крикнул: — Пауль! Где ты, старина?
— Пошел в мастерскую, — отозвались голоса.
— Его теперь от вагранки не оторвешь, товарищ майор, — проговорил толстяк, возвращаясь за перегородку. — Ему не терпится поскорее начать варить чугун. Уж будьте спокойны: если за дело возьмется Пауль Малер, то… Он много перетерпел за эти годы! Сына его убили наци, сам он два года просидел в тюрьме по обвинению в саботаже, его старуха от нужды и горя умерла под забором. Мы поддерживали ее чем могли, но и те, кто помогал ей, были на подозрении у гестапо. Старика Малера считали красным… Так много перетерпеть — и выдержать! Крепкий старик! Но самым страшным ударом для него было убийство сына…
