Владислав Гравишкис - Где золото роют в горах
— Уже проучили, — пробормотал Гриша, которому как раз в эту минуту припомнился розовый Еленкин язычок в крашеном венчике губ. Вот девчонка! Надо же додуматься так уязвить человека: и не больно, и крепко запомнилось!
— Как хотите, ребята, хоть и глупости разные допустили, а я считаю, что денек у нас прошел замечательно! — вдруг честно призналась Маруся. — Жаль только, что он так скоро закончился...
— Правильно, Марусья! — поддержал ее Балчинжав. — Моя тоже сильно понравился: много видал, много знал. Теперь надо все думать. Вы говорите — итого подводить. Правда, Семен?
— А я честно скажу: балет мне не по вкусу пришелся.
— Вот тебе раз! Но почему, Семен? — Голос Маруси выразил крайнюю степень удивления.
— А я сам не знаю. Красиво, конечно. Смотришь, смотришь, а попривыкнешь — и скучно станет. Хоть ты что делай! — Он помолчал. — До балета я, видать, не дорос...
— Что ты говоришь, Семен! — Маруся даже руками всплеснула.
— Разный человек живет, — сказал Балчи. — Один — горы любит, другой — степь подавай. Один — музыка желает, другой — сладко кушать давай. Разный человек живет...
— А ты какой человек? Что тебе нравится, Балчи?
— Понимаешь, Гриш, — все интересно, — смущенно ответил Балчи, как бы сам удивленный таким обстоятельством. — Так думаем: чужая сторона, когда приедешь еще? Может быть, никогда? Надо смотреть и смотреть, запоминать на всю жизнь. Машина интересно — как устроена, лес интересно — какой дерево растет, театр интересно — как жизнь покажет? Везде смотрим жизнь, везде интересно... А тебе, Гриш?
— А мне... Маленький когда был — тоже всем интересовался. А теперь как-то пропало все. И от этого самого порой так горько...
— Не смеши людей, Григорий, — заметила Маруся. — Тебе горько! Папкин баловень. До сих пор помню, как тебя отец на завод привез на работу устраивать. Не в отдел кадров пошел, а прямо к директору. Как же — депутат Верховного Совета...
Гриша молча разглядывал неясный профиль соседки. И эта простая душа попрекает его батькой! Докуда имя отца будет ходить за ним, словно тень?
— Верно, хлопотал за меня отец. А что я мог сделать? Я ему толкую: сам устроюсь, у меня аттестат зрелости. А он: «Аттестат аттестатом, а зрелости маловато. Вот у меня директор знакомый, я быстрее добьюсь...» С ним много не поговоришь: как захочет, так и сделает. Вот и получился блат. Я ж понимаю, что из-за этого ко мне и в цехе неладно относятся, а разве я виноват? Папаша подпортил.
Гриша понемногу разгорячился и говорил все запальчивее:
— Папкин баловень! Да знали бы вы, сколько я с батей воевал. Чуть до рукоприкладства не доходило... Я так смотрю — несчастные те парни, у которых отцы руководящие товарищи, начальство. Так придавят своим авторитетом, что у бедолаг своей жизни не стает... Я вроде какой ненормальный: все отшиблено, ничего не хочется!
— Гриш, говори правда: балерину видеть хочешь?
— Балчи, балерину ты не трогай! Балерина тебя не касается! — вспылил Гриша.
— Тихо, тихо, мальчики! И не дури ты, Гриша: жить неинтересно. Жить очень даже интересно! Верно твоя жена говорит, Семен?
Семен молчал. Маруся оглянулась: муж спал, привалившись в угол. Голова поматывалась на толчках.
— Вот тебе раз! Уснул, младенец мой прекрасный...
Она сняла с себя вязаную кофточку, свернула наподобие подушки и подсунула под голову мужа. Семен открыл глаза, посмотрел на всех туманными глазами и неожиданно твердо сказал:
— Резцы возьмете в шкафу. Верхняя полка, правый угол...
— Спи уж, чадушко! Одни машины на уме.
— А, это ты, Марусь? Ладно, я посплю немного.
Он подвигал щекой, умащиваясь поудобнее, и снова уснул.
— Счастливый Марусья, — вздохнул Балчинжав, отвернулся и стал смотреть в окно.
В голосе монгола было столько тоски, что Маруся пришла в замешательство: парень тоскует, а она тут высунулась со своей нежностью к Семену.
— Ничего, ничего, Балчи! Скоро и ты поедешь домой, встретишься с Дулмой. Немного осталось...
— Много, Марусья. Три длинный месяц.
— Девять протерпел, три-то уж как-нибудь, — подал голос и Гриша.
— Ладна. Не буду скучай, — вяло улыбнулся Балчи, выглянул в окно и вдруг сказал: — Неладно едем, а? — Еще раз выглянул и уже решительно сказал: — Смотри: другой дорога едем. Такой вода тогда не видел. Куда едем?
Под откосом плохо различимое в сумерках плескалось неоглядимое и серое водное пространство.
— Что за черт! Откуда столько воды взялось? — удивился Гриша и остановил машину.
— Заблудились! — ахнула Маруся. — Что вы со мной делаете, черти полосатые! Мне утром на работу заступать, а вы заблудились!
— Без паники! — строго сказал Семен, тотчас проснувшись. Он оглянулся и полез из машины: — Сейчас разберусь!
Вдвоем с Балчинжавом они спустились с откоса и долго ходили по берегу.
— Ну, что там? — нетерпеливо кричал им Гриша. Семен молчал, а Балчи ответил:
— Однако, река. Большой река. Когда сюда ехал, такой не видел.
— Моста нет?
— Нет.
Семен нагнулся, зачерпнул ладонью воду, взял в рот и тут же выплюнул:
— И не будет моста. Не река вовсе, а озеро. Сурьмино называется: вода соленая.
— Тысяча и одна ночь! Сурьмино в стороне от нашей дороги километров на двадцать!
Семен еще раз попробовал воду и подтвердил:
— Точно — Сурьмино. — И, поразмыслив, решил: — Дальше мы никуда не поедем, будем ждать света. Кто пойдет со мной дровишки собирать?
— Семен, да ты с ума сошел! Мне же утром на смену. Если так, я пешком пойду!
— Без паники, говорю! Светает рано, часика в четыре выедем, в шесть будем дома. Устраивает тебя? А ночью поедем — сверзимся куда-нибудь впотьмах, только нас и видели. Водитель-то у нас сама видишь какой...
Гриша безропотно проглотил пилюлю и поплелся за Семеном вдоль берега к темневшему в отдалении лесу.
Скоро на берегу Сурьмина вспыхнул костер, бросив колеблющиеся отсветы далеко в озеро. Вода стала черной, как деготь. Тупой круглый передок машины, похожий на голову мопса, казалось, разглядывал огонь подслеповатыми фарами.
После ужина Маруся забралась в машину и расположилась спать на подушках сидений. Парни легли под открытым небом на прикрытую куском брезента кучу хрустящего хвороста... Чуть слышно потрескивало уже поникшее пламя, похрустывал хворост, плескалась вода. Издали доносились трубные вскрики электровозов.
Гриша поднял голову и посмотрел на товарищей. Семен мерно посапывал и казался спящим. Балчи глядел на Рябинина широко открытыми раскосыми глазами.
— Не спишь, Балчи? — прошептал Гриша.
— Нет. Голова не хочет спать. Сильно много смотрел один день, голова полно разный картина.
— Верно. Нагляделись за день, теперь не скоро уснешь... — Гриша взглянул еще раз на Семена и медленно сказал: — Балчи, я тебя спросить хочу...
— Ладна. Что хочешь?
— Скажи мне, Балчи, какой я? Такой, как все?
— Нет, не такой, как все. Будешь такой. А теперь нет, Гриш. Не обижайся, пожалуйста.
— Я не обижаюсь. Значит, плохой я... А почему?
— Много говорить надо...
— Ты самое главное скажи.
— Хорошо, главный скажу! Самый главный — сначала делаешь, потом думаешь. Народ обижаешь. Секретарь обкома как разговаривал? Человек добро делал, ты плевал на добро! Хорошо разве? Ты как дурной ветер в горах: туда дуешь, сюда дуешь — зачем так? Так жить будешь — тебе друг никто не будет!
— Ну, уж нет! Неправильно, Балчи! Я парень компанейский. Это ты напрасно, Балчи.
— Не напрасно, Гриш! Все правильно. Не обижайся, пожалуйста. Люди хорошо жить надо, народ. Разве я народ? Разве Семен народ? Надо весь народ родной считать. Работать для народ, делать, как всем лучше, а не тебе один! Тогда будешь хороший человек. Народ любить будет.
Не открывая глаз, Семен проговорил:
— Не надоедай человеку, Григорий.
Гриша был раздосадован: он только что собрался поговорить с монголом об Елене, а тут этот медведь влез в беседу! Она была далеко теперь, Елена, где-то там за дымным горизонтом, но чем больше пролегало пространства между ними, тем ясней и отчетливей видел ее Григорий в своем воображении. Видел горделивую, изящную, красивую. Сказать или не сказать?
— Не в этом дело, — решился, наконец, Гриша. — Вот помогите вы мне, коли такие умники: мне Елена сильно понравилась. Как теперь быть?
Он настороженно всматривался в неясные лица лежавших рядом товарищей, ожидая насмешек. Даже почувствовал раскаяние: зачем вот так сразу бухнул свое затаенное?
— Любишь? — спросил Балчи шепотом, и голос у него стал необычно мягким и ласковым.
— А хотя бы и так! — Гриша нервно сорвал травинку где-то у себя под боком и стал жевать ее.
— Елена — девушка красивый, умный. Трудно будет, Гриш...
— Я понимаю — она артистка, а я кто? Простой токаришко, ничем не примечательный. Разница, верно? Что ж мне теперь, — самому в артисты пробиваться?
