Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Литературные портреты
– Хочу всё…
– Что значит «всё»?
– Какам, пи-пи, водички, задик смазать, носик почистить…
Это – чтобы подольше побыть в обществе мамы, чтобы не спать. А мама часто клюет на эти хитрости.
В Разливе последнее время с Машкиным засыпанием дело обстояло лучше. Может быть, потому, что меньше нас было, некогда и некому было чичкаться с Машкой, и она понимала это и лежала тихо. Ей было важно, чтобы кто-нибудь из домашних находился в поле ее зрения.
– Алеша! Не вижу тебя! – кричала она. – Машенька, ты где? Не вижу тебя!
Но бывало и так, что одни голоса наши в столовой настраивали ее на спокойный лад.
По-моему, еще и кровать ее сейчас неправильно стоит. Стоит она боком к двери. Машке приходится, во-первых, лежать на одном правом боку, а во-вторых – и этого еще мало: чтобы увидеть кого-нибудь, приходится выкручивать шею. Вот вертится, вертится и не спит.
8.10.59.
Лежала под кварцем. После обеда ходила с папой гулять. Фантастическим было это короткое (55 минут) путешествие. Фантастика началась с того, что, выйдя из подъезда, папа пошел сам и повел Машу не налево, как всегда, а направо, в результате чего они оказались под какими-то другими воротами.
– Куда? Алеша! Это же не наш дом! – кричала Машка. – Куда мы идем?
И вдруг выходим на Большую Посадскую – и оказывается, что «наш дом» – рядом.
Уже поздно, темно, накрапывает мелкий дождичек.
Дошли до парка Ленина, парком – до Сытного рынка. Там папа поднимал Машу, брал на руки, показывал живых попугайчиков в закрытом уже на ночь зоологическом магазине. Потом прошли еще немного по этой рыночной улице, заглянули в какие-то ворота… Маша говорит:
– Это наш дом?
– Да, это наш дом.
Зашли и ахнули.
Огромный дворище. Целая площадь. Окружают ее пять-шесть многоэтажных домов. И всюду окошки и в окошках огоньки. На одном окне стоит игрушечная лошадь, виден ее красивый, гордый силуэт. А посреди двора – огороженный заборчиком, вытянутый в длину сад! Настоящий сказочный сад. Во-первых, там никого нет, ни одной души. А во-вторых, сад полон всяких занятных штучек и аттракционов. Тут и скамейка-гриб, и качели, и вторые качели, и качающаяся лодка, и огромный, великанский стол, и корабль с мачтой и с флагом на мачте…
Все это мы испробовали: покачались на качелях, покатались в лодке, посидели под шапкой гриба-мухомора. И никто нам не мешал, никто даже в окошко не выглянул, хотя все окна были освещены и за ними, ясно, находились люди.
Вышли мы с этого двора тоже не совсем обычным, скорее даже сказочным, образом: вошли в какой-то подъезд, поднялись по ступенькам, свернули куда-то и оказались уже на другой, Кронверкской улице.
А на улице Мира мы стояли минут десять у огромных окон типографии. Я поднимал Машу, и она смотрела, как дяди и тети печатают книги и плакаты.
Заходили в магазин электротоваров. Купил Маше батарейку для фонаря. Еще в Разливе обещал ей приделать к ее велосипеду фонарик. Теперь приделаю.
Легла Машка сравнительно рано – в десятом часу. И сравнительно быстро заснула. Помогла этому предложенная папой перестановка кровати. Поставили ее так, как она стояла в Разливе, то есть лицом к двери, ведущей в столовую. Машке удобнее смотреть и не приходится выкручивать шею.
. . . . .
Разоблачал ее вчера перед «кварцем». Снимаю чулки. Она говорит нечленораздельное что-то. Я переспросил:
– Что?
– Не будешь влать?
– Не буду врать?
– Влать! Влать ты не будешь?
– Врать?
– Влать! Да влать! Не будешь влать?
– Врать нехорошо.
– Вла-а-а-ать!
И, отчаявшись сговориться со мной, отказывается от дальнейших попыток:
– Я не можу сказать.
И все-таки делает еще одну попытку:
– Не лазолвешь?
Это все-таки здорово! Так быстро, на ходу найти другое слово, другую форму глагола.
– Что?! Не буду я рвать? С какой стати я буду рвать твои чулки?!
10.10.59.
Машка весь вечер порывалась ко мне. Мама очень смешно изображала, как она, торопливо закончив ужин, вскакивает и с безупречной вежливостью благодарит всех присутствующих:
– Спасибо, мамочка. Спасибо, бабушка. Спасибо, тетя Минзамал. – И сразу поясняет: – Иду к Алешеньке.
Вежливость и прочее – чтобы не осложнять отношений с близкими, чтобы ускорить визит к Алешеньке.
. . . . .
Мама уложила Машку в кроватку. Машка, обхватив маму за шею, на ухо ей:
– Мамочка, почему ты не маленькая? Со мной бы лежала в кроватке…
12.10.59.
Обезьяна она невообразимая. Мама жаловалась при ней, что у нее болит поясница.
Машка заявляет:
– У меня тоже болит поясница!
– Да? Поясница болит? А где она у тебя?
– Не знаю.
Через минуту:
– Мама, а где у меня поясница?
. . . . .
– Мама, ты любишь дождь?
– Да, люблю.
– Я тоже. Давай лизать?
И языком пытается слизнуть со щеки и с верхней губы дождевые капли.
. . . . .
Это уже не о Маше, а о Машиной бабушке. Внемля нашим просьбам и уговорам, бабушка пытается быть строгой с Машей. Особенно в нашем присутствии.
На днях Машка грубо ответила бабушке или ослушалась ее. Кто-то сказал:
– А вы ее, бабушка, по попке.
И бедная моя тещенька, сдвинув к переносице черные свои брови, фальшиво-строгим голосом говорит:
– Да, да! Если не будешь меня слушаться, я тебя по попочке!..
15.10.59.
На Малой Монетной долго стояли у высокого забора, смотрели, как строится большой пятиэтажный дом.
– Зачем дом сломали? – спрашивала меня Машка.
Не сразу поняла, что дом не ломают, а строят.
Я рассказал, кто строит дом: каменщики, плотники, маляры, столяры, кровельщики. Объяснил, кто что делает.
. . . . .
Мама была у больной тети Ляли. Машка не хотела засыпать. Кричала на весь дом:
– Хочу маму! Маму хочу!
Ни бабушка, ни тетя Минзамал успокоить ее не могли.
Унес ее к себе. Все то же. Рыдания, стоны, крики:
– Хочу мамочку!
Наконец очухалась. Каким образом? А вот каким… Я взял с тарелки кусочек яблока и стал жевать. Она продолжала реветь, но глазенки ее уже насторожились, в них мелькнула заинтересованность. А плакать и одновременно чем-нибудь интересоваться – вряд ли возможно.
Я сунул ей в рот кусок яблока. Плачет и жует. Вдруг шмыгает носом и сквозь слезы говорит:
– Тетя Ляля.
Это она увидела на одной из полок книжного шкафа карандашный портрет тети Ляли работы Гриши Белых.
Истерика кончилась. Когда через двадцать минут появилась мама, Машка уже самым мирным образом щебетала.
17.10.59.
Вчера помогала маме законопачивать на зиму окна. Делала это с упоением: запихивала тупым ножом клочочки ваты в щели. Не откликнулась даже на мое приглашение в гости…
. . . . .
Перед сном мама распустила Машкины косы, облачила девочку в длинную ночную сорочку. И говорит:
– Если бы тетя Гетта тебя увидела такую, она бы тебя скушала.
– Как скушала? Что скушала?
– Всё. И ручки, и ножки, и попку.
Маша – кокетливо:
– Ну, мама!.. Попку стыдно кушать!
. . . . .
Часа в четыре утра слышу пронзительный Машкин вопль. Прибегаю – она сидит в кроватке, а мама успокаивает ее:
– Что с тобой? Машенька! Детка!..
И Машка, всхлипывая, сквозь слезы:
– Верблюд пришел.
Вот до чего дело дошло: уже верблюдов наша дочь во сне видит!
21.10.59.
Рассматривали картинки в книге Л. Вентури. На Машку сильнейшее впечатление произвела юношеская картина Дега «Сцены из войны в средние века». Там всадники топчут голых женщин. Машка долго рассматривала картинку, расспрашивала: кто? что? почему?
– Не люблю этих тетев. А ты любишь?
– Мне жалко их, – я говорю.
– Будем их чинить?
– Не чинить, а лечить.
Пробую листать дальше. Нет!
– Хочу смотреть теть убитых. Тетей голеньких давай смотреть.
Приходит мама, она и маме рассказывает, как дяди на лошадках, «нехалесые», убили тетей.
И через двадцать минут, когда уже смотрим Клода Моне:
– Найди тетей сломанных.
– Где они?
– Далеко. Вот здесь.
И показывает, в какую сторону нужно листать.
. . . . .
Впечатлительна. Чувствительна.
Когда мама рассказывает ей про волка и семерых козлят и доходит до того места, где волк съедает козлят, она каждый раз слышит:
– Не надо! Не надо! Мамочка, не надо!
И если мама все-таки досказывает сказку, Машка плачет горькими слезами.
Дурных концов она вообще не терпит. Об этом я уже писал.
Мама читала ей какую-то современную сказку про горошину, которая попала в детский сад к детям, а те зарыли ее в землю… В этом месте Машка начинает кричать:
