Геннадий Гор - Корова

Но корова, корова — понятие очень конкретное, ее рога и ее копыта. Она — вот, посредине толпы, вся, начинаясь рогами и заканчиваясь хвостом. Хвост — этот двигающийся предмет — достоин внимания людей. И даже ее копыта достойны внимания. Но вымя — это центр всякой коровы, центр центра, масло масленое. Вымя — это молоко, вымя — это сметана, вымя — это масло, вымя — масленое вымя, вымя — это центр внимания колхозников.

Корова стоит посредине людей. Корова идет, и люди идут вслед за ней. Новая корова! Корова голландской породы. Показательная корова.

Она входит в маленький хлев, в отдельный хлев, специально предназначенный для нее.

— Ее рога, — восхищаются колхозники, — предназначены для того, чтобы устрашать кулаков.

Все смотрят на корову.

Она стоит в двeрях своего особняка, вся в цветах, вся во внимании. Она стоит, как корова Эйзенштейна. Но она не только стоит, она живет. На всех своих ногах, всей шерстью. Она живет, как она жует. И жизнь ее, помноженная на молоко и деленная на молоко, жизнь ее — молоко.

И вот мелькают две руки, две знакомые руки — это руки Катерины Оседловой. И две струи, похожие на руки, бегут в ведро. Вымя в ракурсе, руки в ракурсе, лицо в ракурсе, жизнь, показанная с другой стороны.

И я смотрю на это молоко, я пью это молоко, я любуюсь этой коровой.

Утром она уходит на пастбище. Вечером она приходит с пастбища. Ее возвращение напоминает триумф. Вся деревня выходит к ней навстречу. Единоличники глядят на нее как на чудо. Стаи птиц летят над ней. Собаки смотрят на нее, высунув языки, с хвостами в виде вопросительного знака. По дороге она встречает крестный ход. И парни, побросав кресты и иконы, бегут смотреть.

— Хороша, черт побери, — шепчут кулаки. — Вот бы нам такую.

— Вот бы нам ее, — шепчут они. — Нам такую.

Они стояли с выпученными глазами, растопырив ноги, казалось, одна борода росла на их лицах, одно удивление соединяло их всех, одна зависть.

— Вот бы нам ее, — шептали они. — Нам бы ее. Нам бы.

Вот она уже прошла. А они все стояли, забыв про кресты и иконы. Ее уже не было, а они все стояли, одна борода, одно удивление, одна зависть. И тогда они вздохнули грудью всех, как одной грудью.

— Жаль, жаль, — вздохнули они. — Но потерянного не воротишь.

Так они стояли. Час, два, три стояли они. Наконец им это надоело. Поп вспомнил, что он поп. Он было пошевелил рукой, но рука не пошевелилась. Он было пошевелил ногой, но нога не пошевелилась. Он было махнул кадилом, но даже кадило отказалось от него.

— В чем же дело? — сказал поп. — Это чудо.

— Это чудо, — сказала толпа кулаков.

И вся толпа было пошевелила рукой, но рука не пошевелилась, тогда вся толпа пошевелила ногой, но нога не пошевелилась.

— Наши ноги не идут, — сказали они, — наши руки не шевелятся.

— В чем же дело? — спросили они. — Это чудо?

«Это чудо», — хотел было ответить поп, но ничего не ответил, потому что его язык не ответил.

«Даже язык отказался от меня», — уже было подумал он, но ничего не подумал, потому что ничего не подумал.

«Полная забастовка», — подумала было вся толпа, но ничего не подумала, потому что уже не могла думать. Так стоял поп и так стояла толпа, стояли час, стояли два, не в состоянии пошевелить рукой, не в состоянии переступить ногой, не в состоянии думать. Но поп был умнее всех, поп был хитрее всех, потому что все были просто все, а поп был поп. Он изловчился и подумал: «Я не думаю, дай–ка я подумаю так, что все подумают, что я не думаю, и даже голова моя подумает, что я не думаю».

Короче говоря, он обманул свою голову и, сделав вид, что он ни о чем не думает, украдкой подумал. Вот что подумал поп:

«В детстве я читал сказки. Нет, нет, я ни о чем не думаю, вам только кажется, что я думаю. Я не думаю. А в сказках говорится… Нет, я не думаю, как же я могу думать, чтобы вы не заметили, что я думаю. Кроме того, думаю не я, а думает моя голова, то есть вы, а раз вы не думаете, значит, и я не думаю…»

А сам думает дальше:

«В сказках же говорится, что когда человек превратится в камень, нужно камень полить живой водой. И я тогда снова буду двигать руками, двигать ногами и думать головой свободно, не обманывая самого себя. Но где же взять живую воду? Дурак! Дурак! Если я сумел обмануть свою голову, сказав, что я не думаю, а сам потихоньку подумал, что мне стоит обмануть себя еще один раз, полив себя вместо живой воды святой водой? Но сначала нужно обмануть ногу, чтобы незаметно подойти к воде, и руки, чтобы незаметно взять и облить».

И сказав: «Я ничего не говорю», — он обманул свой язык, потом ноги, потом руки, потом все туловище. И, облив себя водой, стал прежним попом: двигать руками, двигать ногами, болтать языком. Затем он облил толпу кулаков, и толпа тоже стала двигать руками, двигать ногами и болтать языком.

— Чем было вызвано сие чудо? — спросила толпа у попа.

И поп решил использовать положение.

— А это бог сковал наши члены, — сказал поп, — в наказание за наше бездействие. Он показал, во что превратимся мы, если не будем действовать. И вот он вернул нам наши руки и ноги, наши мысли, с тем чтобы мы пошли бы и действовали. Пойдем же, братие, разрушим колхоз и отберем корову. Бог требует от нас.

— Идем! — закричала толпа. — Бог требует от нас!

— Бог требует от нас! — закричал поп и вдруг изменился, лицо его изменилось, руки и ноги завертелись, голова завертелась вокруг туловища, мысли завертелись вокруг головы. Поп попробовал остановить руки, но они вертелись, поп попробовал остановить ноги, но они вертелись, голова вертелась, мысли вертелись. И вся толпа завертелась на одном месте: завертела руками, завертела ногами и с крестами, похожими на копья, с иконами, похожими на щиты, толпа двинулась отнимать корову.

— Корову! Корову!

Вдруг поп остановился. Ноги остановились. Руки остановились. А он подумал:

«А ведь это может очень плохо кончиться», — подумал поп. И вдруг струсил. Его руки струсили, его ноги струсили. И он сам струсил.

— А может быть, бог и не звал нас, — сказал поп, — может, я ошибся.

— Конечно, ошибся! Бог не звал нас, — остановилась толпа — потому что она тоже струсила. Вся толпа струсила. И копья снова превратились в кресты, щиты в иконы, кулаки в кулаков, поп в попа.

И крестный ход пошел так, как он шел.

А я пошел к корове, посмотреть на корову. Я смотрю на корову и вдруг слышу: за мной кто–то шевелится. Я оглядываюсь, это кулак.

— А корова–то моя, — сказал кулак.

— Почему твоя?

— Очень просто. Живет, как я. Отдельно ест. Отдельно спит. Индивидуальная корова.

— Индивидуальная, да не твоя.

— А чья?

— Колхозная.

— Нет, не колхозная. И не моя. А ничья.

— Как ничья?

— Ничья. После увидишь.

Он подошел к корове, посмотрел на вымя, заглянул ей в глаза и сказал:

— Хорошая корова, — сказал он. И ушел. Его ноги ушли, его руки ушли, туловище ушло, голова ушла. Но он остался с коровой. Его мысли остались с коровой, желания с коровой, он сам остался с коровой.

А корова жила, окруженная заботами и молоком. Корова — это два рога, хвост, туловище и молоко — жила.

И росла на глазах у кулаков. Вот она выше всех коров, вот она выше построек! Ее вымя — опрокинутый холм, ее молоко — целое озеро молока.

А кулак между тем думал, как бы отомстить.

— Сегодня отомщу, — просыпался кулак сегодня.

— Завтра отомщу, — просыпался кулак назавтра.

И вот взял да отомстил. Немного соломы, немного бензина, немного спичек.

Вот он крадется на своих четырех ногах. Кулак крадется. Крадется овинами, крадется огородами, крадется садами. Вот он прячется. А вот он бежит. Его ноги бегут, голова бежит, мысли бегут. И он напоминает… Погодите, что же он напоминает…

— Я напоминаю головешку, — думает он.

Ну да, он напоминает головешку. Голова — головешка, руки — головешки, ноги — головешки.

Он бежит, он убегает, он спасается. Его ноги спасаются. Его руки спасаются, туловище спасается, голова спасается. Но он слышит, как за ним кто–то гонится. Он оглядывается: огонь гонится за ним. Но что за огонь, который начинается рогами и заканчивается хвостом, что это за огонь с рогами? Но это не огонь, а корова. И это не корова, а огонь. Ну да, это огонь и корова. Корова, пылающая, как полено, гонится за ним, распространяя запах горящей шерсти. Корова бежит и горит, корова горит и бежит, и кулак чувствует, как бегут его ноги. Они бегут, как кони, отдельно от него, они несут его, как кони.

Но убегут ли они от коровы, унесут ли его от коровы?

— Сгорит ли корова, прежде чем догонит меня, — размышляет кулак, — или прежде догонит, а потом сгорит?

Он бежит. Но корова и огонь ближе. Она уже вот, догорая шерстью, но еще живая. Глаза ее горят, рога горят, но она еще живая.

Но вот прыжок. И вот удар. И кулак у ней на рогах. Кулак повис на ее рогах, как сено на вилах.