Леонид Жариков - Рассказы
Мария с ужасом поглядывала на револьвер, висевший на спинке стула. Улучив момент, она попыталась подняться, но немец прижал ее ладонью к месту. У него явилась потребность говорить, и, значит, фрау должна слушать.
Начал он с того, что представился, ткнул себя пальцем в грудь и объяснил:
— Ихь бин дойче официр… Имья есть Рудольф… Руди…
Прохаживаясь с заложенными за спину руками по ковру, он говорил, что русская фрау может сидеть в его присутствии, хотя русские обязаны вставать, когда с ними говорит немецкий офицер. Он делает исключение для русской фрау: слава богу, Рудольф Карл фон Геллерфорт не какой-нибудь зверь, а сын достойных родителей. Может быть, фрау удивлена, почему он призван в армию раньше срока. Это объяснить просто: по личному распоряжению фюрера!.. О, если бы могла русская фрау видеть, как лопались от зависти его ровесники по отряду «Гитлерюгенд», когда сам божественный фюрер, принимая парад юных тевтонов, остановился именно перед ним, Руди Карлом фон Геллерфортом, пожал ему руку и даже потрепал по щеке… Такое счастье может быть раз в сто лет: сам великий Адольф Гитлер потрепал его по щеке… Пусть фрау поверит, что взрослые немцы, присутствовавшие на параде, потом целовали его один за другим вот в эту щеку!
Офицер говорил на чистейшем немецком языке, совершенно не заботясь о том, понимает его русская фрау или нет. Он говорил для себя и, прохаживаясь мимо зеркала, любовался своим отражением.
Женщина слушала его и не понимала ни слова. Точно пленница, сидела на стуле, покорно сложив на коленях руки. Она чувствовала, что конфета немца тает в руке, и не знала, что с ней делать.
Собачка, лежа на диване, тоже слушала своего хозяина. Когда он прошел мимо, она вскочила, запросилась на руки. Но он лишь погладил ее и продолжал свою «лекцию»:
— Земля полна лишними людьми. О, если бы можно было сманить их в могилу легендой о вечной жизни! — так сказал бессмертный Ницше… Мы, германцы, уничтожим все живое, сопротивляющееся нам…
Денщик пек блины на кухне, и оттуда доносился аромат поджаренного сала и свежего теста. Руди поглядывал на кухню и потирал руки в предвкушении необыкновенного завтрака.
На Руди одобрительно смотрели со степы девицы, дородная немка с тройным подбородком и сам доктор Геббельс. Гитлер же с таким восторгом слушал своего воспитанника, что, казалось, вылезал из чугунной рамки, шевеля черными усиками: «Молодец, Руди! Нагоняй на них страху…»
Слушать немца становилось невыносимо, но и уходить было страшно. Женщина не чаяла, когда отпустит ее «лектор». Но тот, словно нарочно, поднимал палец кверху, чтобы фрау сидела спокойно и слушала.
— Русский народ, будучи завоеванным, только выиграет, ибо озарится светом великой германской культуры… Что же касается фрау, то она будет в прямом выигрыше, так как он, Руди, получив имение в России, возьмет ее к себе. И фрау научится вести хозяйство на высшем немецком уровне.
7Пока немец разговаривал с Марией, бабушка Аграфена сидела в своей полутемной спаленке и грустно смотрела в окно на низкие облака, тревожно летящие над городом. Сколько она прожила на свете, никогда не думала, что враг может явиться к ней в дом. Но так случилось: враг пришел и творит беззаконие…
Бабушка тяжело поднялась и без спросу вошла в залу. Не обращая внимания на Руди, точно его и не было здесь, она усталым голосом обратилась к дочери:
— Ты кур сегодня кормила аль опять забыла?..
Дочь испуганными глазами показывала на немца, но бабушка повторила строго:
— Чего моргаешь? Иди… Дело на безделье менять не следует. — И пошла вон из комнаты, сердито стуча клюкою.
Виновато улыбнувшись немцу, дочь поднялась с места. Она была рада отвязаться от постылого «лектора» и тихонько, боком, вышла из комнаты, с облегчением закрыв за собой дверь.
Оставшись один, офицер стал играть с собачкой. Он совал ей в рот палец, а Микки — так звали собачку, — завалившись на спину и ударяя лапками по его руке, делала вид, что грызет палец, урчала, слегка покусывала, а потом разлеглась, чтобы хозяин почесал ей живот. Немец стал щекотать ей грудку и увлекся, смеясь, хватал ее то за ухо, то за лапы. Оба они резвились, как дети.
Вошел денщик Макс и весело козырнул:
— Блины готовы, господин обер-цугфюрер!
Офицер вымыл руки и, веселый, уселся за стол, заткнул за ворот кителя накрахмаленную салфетку.
Денщик бегом внес шипящий на сковородке блин, вилкой переложил его на тарелку и помчался в кухню за другими.
— Макс! Я ем русские блины… Напишу сестренкам, они лопнут от зависти… Как думаешь, лопнут?
— Не могу знать, господин обер-цугфюрер.
— Знаешь, знаешь, каналья! Конечно же лопнут!
Бабушка Аграфена не находила себе места. Нахальные постояльцы установили в ее доме свой порядок. Разум бабушки не мог вместить всю несправедливость совершившегося: мало того, что захватчики пришли в ее страну и рассыпали, разбросали ее большую семью, и теперь бесчинствуют здесь. Печальная, прошлась она по двору, заглянула в курятник и удивилась: куры даже не притронулись к еде, забились в дальний угол и притихли от страха.
«…Что же случилось с белым светом? Зять в первую мировую войну вернулся увечный — разрывная пуля угодила в нижнюю челюсть, и его трудно было спасти. Зять с уважением рассказывал, как немецкие санитары нашли его на поле боя, тяжело раненного, доставили в госпиталь. Там его долго лечили, вернули к жизни и обменяли на своего пленного из России… Значит, неплохой был народ германцы-то. Почему же теперь они даже ребятишек не щадят, колют штыками стариков?..» — так думала бабушка Аграфена, сидя в одиночестве на бревнышке во дворе. Думала и не могла найти ответа… Озябнув, она вернулась в дом.
Денщик-немец хлопотал возле походной спиртовой плитки, гремел бабушкиными сковородками и тарелками. Дверь в комнату офицера была распахнута, а сам он, сидя за столом, с аппетитом уплетал блины. Перед ним стояла бутылка французского вина. Время от времени он подливал его в рюмку и отпивал по глоточку.
Увидев бабушку, офицер, жуя, весело приветствовал ее:
— Корош! Русише блина аллее гут!.. Битте.
— Ешь, будь ты неладный… Последнюю муку забрал…
— Блина гут… Кусно!
— Чужое всегда вкусно, — сказала бабушка, глядя, с какой жадностью ест блины немчик. И по странному свойству русского женского сердца где-то в глубине души ощутила бабушка чувство, похожее на жалость к этому, как ей казалось, детенку. Тоже, поди, не по своей воле погнали… Вон какой худенький да узкоплечий, а дали ему леворверт — и стал разбойник разбойником. Разве можно давать дитю в руки оружие, дескать, иди и поиграй в смертушку…
Тяжело опершись на палку, бабушка рассматривала оголенных девиц на стене, горестно качала головой, а потом указала палкой на одну, совсем голую, и спросила:
— Это что же, по-твоему, культур?
— Я-я! — живо отозвался немец, аппетитно макая блин в сметану.
— Кто же тебя послал в Россию людей убивать? — спросила бабушка. — Своей земли у вас мало али живете бедно? Как же так можно — бонбы кидать на мирные дома, детишек губить?
Не зная, о чем бормочет русская старуха, офицер решил, что она благодарит его за свою половинку конфеты, и покровительственно проговорил, жуя и улыбаясь;
— Битте, битте…
— Гитлер велел тебе грабить или ты сам?
При упоминании имени Гитлера офицер воскликнул:
— Адольф Гитлер! Фюрер!
— Так, так… Фюлер, значит… Кто же он, фюлер твой, православный или тоже ерманец? Зачем он людей приказал убивать?
Немец подумал, что бабушка интересуется его особой, и представился:
— Имья есть Руди… Рудольф. — И он стал рассказывать бабушке, что живет в пригороде под Берлином, что его старший брат — офицер генерального штаба и сейчас находится в Норвегии. Есть четыре сестры. У отца три мыльные фабрики.
Из всего, о чем лопотал немец, бабушка поняла одно-единственное слово: «Руди».
— Это ты, выходит, Рудик?.. Ну, а мать у тебя есть? Кто тебя родил? Матка есть?
— Я-я! — обрадованно воскликнул офицер и указал на фотографию дородной немки с тремя подбородками. — Майне муттер!
— Вот оно как… — задумчиво проговорила бабушка. — Значит, мута тебя родила. Ежели бы настоящая мать, она бы не дозволила тебе обормотом быть, сияла бы штаны да всыпала бы как следует… И не пошел бы ты в Россию людей губить… Ай, ай, стыд какой… Вы же, германцы, вроде бы хороший народ, а как опозорились… — Бабушка опять потянулась концом палки к фотографии голой девицы: — Ну, а эта, без штанов, прости господи душу мою, она кто?
— Майне браут, — с нежностью проговорил Руди, достал из бумажника фотографию молоденькой девочки в шубке и поднес к губам. — Майн шатц! Майне либсте…
Офицер забыл нужное русское слово и крикнул денщику, прося вспомнить. Макс в эту минуту принес новую порцию блинов.
