Илья Эренбург - Лазик Ройтшванец
Господин Розенблюм строго оборвал Лазика:
— Я вас понимаю только потому, что живу недалеко от границы. Однако, я не иудей, я настоящий немец. Конечно, я исповедую мозаизм, но это мое частное дело. Для заупокойных молитв я уже нанял одного человека, и я не так богат, чтобы за моих дорогих родителей молились двое. Я не ношу никаких галифе. Меня одевает портной Шпигель, который одевает также всех господ советников коммерции и даже господина фон Кринкенбауэра. Но если вы укоротите мое зимнее пальто, перелицуете костюм, выгладите весь гардероб и почините детские костюмчики, я дам вам пять марок, хоть вы восточный иудей, полный холеры, тифа и большевизма, я дам вам пять марок, потому что вы тоже исповедуете мозаизм.
— Вот мы и спелись! Я так кладу заплаты, что люди видят за сто верст, и они кричат от восторга. А что касается родителей, то для такого коммерческого советиика одного молельщика мало — надо двоих. Ведь я могу биться о заклад, что их было двое — ваших родителей, а не один. Я, например, выберу вашу безусловную маму. Одним словом, мы поймем друг друга. Главное, что вы частный мозаист, а остальное ерунда, это детский костюмчик…
Важен почин: Лазик прожил в местечке десять дней, перелицовывая, латая, укорачивая. Он прямо заходил во двор:
— Ах, вы тоже исповедуете?.. Что же вам такое укоротить?
Наконец, все брюки были укорочены и заплатаны. Лазик кое-как добрался до Кенигсберга. Увидев памятник Канту, он загрустил:
— Гомельское счастье! Что мне делать с ним? Не укорачивать же. А найди я его тогда в клубе «Харчсмака»! Как бы обрадовался товарищ Серебряков, если б я сразу изъял такую каменную осетрину. Впрочем, о чем теперь говорить? Я должен либо закусить какой-нибудь крошкой хлеба, либо немедленно умереть.
Он остановился у витрины колбасной и захлебываясь слюной, прошептал:
— Какая красота! Какая кисть!
Но хозяин прогнал его:
— Не занимайте места! Здесь покупательницы привязывают такс.
Он хотел перейти на другую сторону улицы, но полицейский строго прикрикнул на него:
— Вас мог раздлвить автомобиль. Сегодня здесь нет автомобиля, но вчера вечером проехало два. Вы не имеете права рисковать вашей жизнью.
Он присел на скамейку парка, но тотчас же вырос из под земли неутомимый сторож:
— Это только для кормилиц и для слепых или полуслепых солдат.
Тогда Лазик уныло вздохнул:
— Я кажется, схожу с ума.
— По средам и пятницам с девяти сорок пять до десяти тридцать бесплатные консультации в городской лечебнице.
Он разыскал в толпе носатого господина:
— Остановитесь с вашим мозаизмом! Я тоже, и я еще ничего не ел!
Носатый оттолкнул Лазика:
— Синагога помещается на Викториаштрассе семнадцать, а торговля кошерным мясом на Шиллерштрассе одиннадцать; нищенствовать запрещено постановлением полицей-президиума от шестого июня тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.
Лазик крикнул:
— Я хочу сейчас же лечь в готовую могилу!…
Тогда из толпы вынырнул какой-то субъект и, протянув ему карточку, быстро проговорил:
— Продажа кладбищенских участков всех исповеданий с серьезной рассрочкой.
Наконец, Лазик свалился без чувств на мостовую. Над ним наклонился высокий мужчина с мутными опаловыми глазами и коротко остриженными усиками:
— Эй, вы, упавший… В чем дело?… Вы задерживаете движение. Вы акробат или у вас эпилепсия?
Не получив ответа, он пихнул ногой Лазика. Тогда раздался слабый писк:
— При чем тут акробаты? У меня только сильный аппетит, после певучей речи. Будь у меня деньги на серьезную рассрочку, я сейчас же лег бы в загробный участок.
Высокий мужчина внимательно оглядел Лазика.
— Лежать на тротуаре запрещено. Вот вам десять пфенигов. Зайдите в ту булочную и купите хлебец. Вы съедите его потом на темной улице. Я жду вас у остановки трамвая. Здесь стоять нельзя — это задерживает движение. Живее!..
Последнее было излишним — несмотря на слабость, Лазик рысью помчался в булочную.
— Где же хлеб? В кармане?
— Увы, нет! В кармане только дырка. А хлеб по соседству — уже внутри.
— Беспорядок. Десять пфенигов — мои. Вы обязаны меня слушаться. У меня — серьезные планы. Я могу обеспечить ваше будущее. Что вы умеете делать?
— Все, что хотите. Я кладу, например, такие заплаты, что их нельзя ни с чемъ спутать. Когда я в Гомеле залатал брюки Соловейчика, все узнавали его только по моей работе. Он еще шел по базарной площади, а уже возле вокзала кричали: «Идет заплатка Ройтшванеца»..
— Лишено смысла. Должны быть незаметны. В Кенигсберге шесть фирм. Больше вы ничего не умеете делать?
— То есть как это «ничего»? Я же сказал вам, что я все умею, я умею даже размножать мертвых кроликов.
— Лишено вдвойне. Кроликов здесь не едят. Свинину и телятину. Из дичи, например, заяц или коза.
Булочка была крохотной, Лазик завопил:
— Остановитесь, как будто вы задерживаете движение! Если вы размножаете зайцев, я тоже могу, только дайте мне вперед какой-нибудь хвостик или крылышко козы.
— Ошибка. Не размножаю. У меня лучший алтекарский магазин города Кенигсберга и всей восточной Пруссии. Поставщик бывшего его высочества. Подберите при имени живот! Я обслуживаю достойные семьи. Меня вы можете называть просто «господин доктор Дрекенкопф». С размножением здесь вам нечего делать. Размножаем только немцев. Будущих солдат бывшего его высочества. Демократы и прочие изменники по два на чету. Национально мыслящие по шесть или по восемь. Бывает двенадцать — медаль. Я, увы, воздерживаюсь. Как патриот — хочу, как владелец аптекарского магазина — связан духовными обязанностями. Я ведь должен живым примером рекламировать мой товар. Итакъ, вы ничего не умеете делать. Кто же вы такой?
— Я — ученый секретарь.
— Ученый? Химия? Газы? Анилин? Инженер? Дороги? Мосты? Архитектор? Железобетон? Клозеты?
— Нет, я ученый с другой стороны. Я, видите ли, немного спец на счет могучего языка.
— Филолог? Наверное, санскрит? Лишено втройне. Знаете малайский? Ацтекский? Зулусский? Тогда поезжайте в Гамбург. Предстоит торговля. Еще пять лет — у нас будут колонии..
— Не думайте, господин доктор Дрекенкопф, что в этой булочной мне дали, скажем, свиной окорок. Это был хлебец не больше ваших наследственных часиков. Я даже не успел его хорошенько обнюхать. А после такой голодной предпосылки, вы говорите «ацтек». Это же полное истязание! Ну, откуда я могу знать какой-то малайский язык, когда я сам из Гомеля? Языки? Я знаю кучу языков! Я знаю, например, как евреи говорят в Гомеле, как они говорят в Глухове и как они говорят в самой Москве. Это, правда, не санскрит, но это три могучих наречья в одном союзе. Потом я знаю польский язык. «Пане Дрекенкопф, вы таки бардзое быдло». Это ведь не язык, это сплошная певучесть! Я знаю, наконец, немецкий язык, н если я сейчас говорю не так, как вы, или как он или как господин Гинденбург, то только потому, что я с детства был неслыханным оригиналом. Но разве это не замечательно звучит: «господин доктор, ир зонд а замечательный хохем»? Кажется, сам господин Гинденбург не сказал бы лучше.
Господин Дрекенкопф молчал. Его лицо выражало душевную борьбу: опаловые глаза отливали радугой, а усики судорожно подпрыгивали. После долгой паузы он заговорил:
— Раздвоение личности. Интересно для чистого разума. Не кольд-крем, но психоанализ. Развивая коммерцию, я тоже служу отечеству. Его высочество поняло бы. Оно ведь покупало свечки в задний проход и ревень. Подберите, кстати, живот! Вы — еврей. Следовательно, вас надо прогнать. Сообщить в полицей-президиум. Настаивать на высылке. Вы предали бело-красно-черный ради желто-красно-черного. Это неслыханно! Это потоп! Это покушение на нашу расу! Вы, наверное, родственник Вирта, Вильсона, Гейне. Кузен. Отобрать у вас десять пфенигов. Дать лучшее рвотное из моего магазина. Дело нескольких минут. Стоп! Куда вы бежите? Я еще ничего не даю вам. Я только размышляю вслух. Как Кант. Как его высочество. Подберите!… Это одна половина. Другая: у меня имеется план. Вы — находка. Во всем Кенигсберге нет такого выродка. Вы весите, наверное, сорок килограммов. Не больше. Дегенеративный рост. Метр тридцать. Не больше. Можете сойти за восьмилетнего ребенка. Преждевременная старость. Вы же уникум! Я колеблюсь. Моя душа рвется на две части.
Лазик трусил рядом и дрожал: какой же он страшный, этот доктор! Если он даже даст заячий хвостик, этим еще не все сказано, когда он только что хотел взять назад несчастную булку. Откуда я знаю Вирта? И если у него рвется душа — пусть, только чтоб он меня не рвал!…
— Решено. Я прощаю вам ваше проклятое происхождение. Я беру вас. Двадцать марок в неделю. Деньги вкладываю еженедельно в банк на ваше имя. Контракт на один месяц. По истечении этого срока банк выдает вам всю сумму. Питаться вы будете у меня. Предупреждаю — строгая диэта. В день один сухарь, два стакана молока. Необходимо предотвратить увеличение в весе. Вы должны сохранить в глазах томность. Изредка падать без чувств. Зато через месяц вы получите восемьдесят мирок. Вы сможете съесть хоть сотню свиных котлет. С капустой или с картошкой. Или даже с яйцом. В сухарях. Вкусно? Согласны?
