Михаил Стельмах - Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Ну, и что ты скажешь? — вместо здравствуйте спрашивает из-за калитки дядя Антон.

— А что именно вам нужно? — не лезу я за словом ни в карман, ни в затылок.

— Ага, чего мне только не нужно, а главное — иметь свою пару лошадей.

— Вот чего-чего, а этого я вам пока не могу дать.

Мой ответ нравится Антону, потому что он широко улыбается и вспоминает «Интернационал»:

— Да, никто не даст нам избавленья… Ты к попу?

— Да.

— И какое у тебя к нему дело?

— Хочу книгу ему отдать.

— Тогда иди за мной.

Я иду за дядей Антоном, но с моими ногами что-то начинает происходить: с каждым шагом они все больше деревенеют, а в душу заползает робость, и все вспоминается вчерашнее. Те проклятые раки, которых я вчера пек в поповской горнице, и сейчас начинают шевелиться клешнями на моих щеках. Если бы было где брать книги, то кто бы меня увидел тут?

Дядя Антон, уважительно пригибаясь, стучит в дверь горницы, дальше дергает ее к себе, и мне от сигаретного дыма становится сизо в глазах. За столом нахмурились над шахматами поп и его сын, а табачный чад окутал не только их, но и богоматерь с ребенком, в золотом окладе висящую под потолком. Не слыша своего голоса, я здороваюсь, поп, не оборачиваясь, кивает мне космами, а паныч весело восклицает:

— Вот и ученый муж изволили к нам прийти!

Я выслушиваю насмешку и молчу, но панычу не терпится поговорить со мной, и он, косясь одним глазом, спрашивает:

— Ты, может, и в шахматы умеешь играть?

— А чего же — умею.

— Что-что!? — даже ладонь приставляет к уху паныч. Или оно у него в это время оглохло? — Шутишь или смеешься, мальчик?

— Нет, не шучу и не смеюсь.

Теперь и поп повернулся ко мне, в его глазах сивела мгла лет.

— Ты в самом деле умеешь играть в шахматы?

— А чего ж, — уже смелее говорю то же самое. — Очень хорошая эта игра.

— И он уже разбирается, что хорошее! — попович хмыкнул, а дальше сдавил веки и ткнул пальцем в черную фигурку, что оканчивалась белым острячком: — Что это будет?

— Будто вы не знаете? — чуть ли не фыркнул я, надо же одурелым быть, чтобы такое спрашивать.

— Мы-то знаем, — ехидно цедит попович и настойчиво тычет в невинную фигуру. — Что это?

— Король!

— А это?

— Хверзь.

— Не хверзь, а ферзь! — строго поправил меня паныч.

— Пусть будет по-вашему, — соглашаюсь я.

— А как ходит конь?

— По букве «г».

— Это прямо невероятно! — почему-то беспокоится попович, и на его лице просыпается интерес ко мне. — Кто же тебя учил играть?

— Красные казаки. Это тогда, когда они стояли на нашей улице.

Мой ответ не слишком понравилась попу и его сыну. Они переглянулись между собой, и попович от шахмат перешел к книге.

— Прочитал? — посмотрел на космографию, в его темных с влажностью глазах снова заиграла насмешка.

— Да нет.

— Ленился? Или не понравилась книга?

— Тоже мимо. Дядя Себастьян передал, чтобы вы, когда захотите, давали мне такие книги, которые я смогу прочитать.

Мои слова сразу ошарашили отца и сына. Они многозначительно переглянулись, скрестили взгляды на мне и одновременно потянулись к сигаретам.

— Так-так, значит, ты к дяде Себастьяну ходил? — начинает допытываться попович. — К начальству, значит…

— Он для меня не начальство, а просто дядя Себастьян.

— И что ты ему сказал? — зашевелились подозрение и брезгливость в уголках поповых уст. — Может, жаловался?

Здесь меня начинает разбирать злость: ишь, что им в голову пришло! И я с достоинством отвечаю:

— Я никогда ни на кого не жаловался. Даже когда меня ни за что, ни про что били, — я же мальчишка!

— Вот как?! — удивился поп, и в его мглистых глазах появилось какое-то подобие улыбки.

— И все же, что тебя погнало к председателю комбеда?

— Я только хотел попросить, чтобы он помог мне разобраться в книге. Очень трудная…

— Ничего, парень ничего, — успокоил меня поп и веселее сказал: — Я сейчас подыщу тебе очень интересную книгу, в ней все поймешь.

— Не было печали… — ни к кому не обращаясь, сказал попович и слегка ударил кулаком по столу. Отец строго посмотрел на сына, подошел к другому шкафу, отпер его и начал там рыться. Он, правда, еще не найдя книги, один раз обернулся ко мне и сказал:

— А ты, видно, парень, не промах.

— Это когда как, — ответил я так, как оно у меня получалось, а поп улыбнулся.

Вскоре я выскочил из прокуренных поповских покоев с «Тарасом Бульбой» в руках. Это, наверное, о ком-то из наших, потому что дядю Николая по-уличному тоже называли Бульбой.

Приведя лошадь в лес, я думал еще собрать грибов, но, припав к книге, забыл и о грибах, и о лошади, и о лесе. Я и оглянуться не успел, как роса, а дальше и вечер упали на дубравы. Душа моя смеялась и летела на Запорожье к славному казачеству.

Вечером, помня слова дяди Себастьяна, я снова пошел в комбед. Теперь здесь было много людей, некоторые пришли прямо с работы. Я тихонько зашился в угол, ожидая, когда дядя Себастьян закончит разговор с людьми. Мне очень хотелось похвастаться ему книгой. И вот, когда последний комнезамовец встал на порог, я из сеней вышел навстречу дяде Себастьяну.

— Привет, парень! — весело и так же без насмешки здоровается со мной председатель комбеда, еще и руку подает. Разве только от одного этого не проникнешься большим уважением к человеку и не подумаешь о себе, что и ты чего-то стоишь? — Уже, вижу, достал новую книгу? — в ободочках, что вокруг губ, шевельнулась улыбка.

— Достал.

— И что оно и к чему оно? — берет председатель комбеда книгу в руки.

— «Тарас Бульба»! — говорю серьезно.

— Тарас Бульба? Кто он?

— Казак… — удивляюсь я: неужели дядя Себастьян не читал этой книги?

— А он, Тарас Бульба, за нас или против нас был?

— За нас. Разве вы этого не знаете?

— Знаю! — разворачивает книгу дядя Себастьян. — Но хочу, чтобы и ты в такое время знал, кто за кого стоит: за нас или против нас. Понял?

— Понял.

— Тогда повернись-ка, сынок, садись за стол, и почитаем умную книгу вдвоем.

— О! — вырывается то самое «о», которое у меня то радуется, то сокрушается, то не верит, то отнекивается, то удивляется.

— Не «о», а садись, когда старшие говорят.

Я сажусь за толстоногий графский стол, а председатель комбеда из ящика достает красную материю, расстилает ее, и в комнезаме и у меня на душе сразу становится торжественно. Дядя Себастьян садится рядом со мной, кладет руку мне на плечо, и я невольно прижимаюсь к нему.

— Михаил, ты мне сегодня принес грибы? — неожиданно спросил председатель комбеда.

Я не знаю, что сказать, и молчу.

— Ты? — поднимает на меня глубокие продолговатые глаза, в которых сейчас стынет грусть.

Я чего-то начинаю думать, что не так, как надо, сделал, и виновато говорю:

— Я, дядя Себастьян.

— И зачем?

— Зачем? — дрогнул мой голос. — Потому что я вас, дядя Себастьян, люблю.

— Вот как? — грустно и как-то растерянно улыбается человек. — Ну, спасибо, Михаил, и за любовь, и за грибы… Я тебя тоже люблю, дитя. Но больше ничего не приноси мне. Это впервые за свое председательство принимаю подарок. Возьми и ты от меня, — вынимает из кармана длинную в обвертке с бахромой конфету, на которую я только мог смотреть в ярмарочные дни.

— Спасибо, дядя Себастьян, — беру такую ​​роскошь в руки. — Может, пополам?

— Соси один, — засмеялся мужчина. — Ты спать еще не хочешь?

— Нет.

— Тогда читай. А устанешь, я начну.

— Э, нет, — не согласен я. — Может, вы начнете, уж я свой голос знаю.

— Из нас, Михаил, еще никто не знает своего голоса, — многозначительно говорит дядя Себастьян. И хоть я маленький, но в его словах чувствую что-то необычное, волнующее.

— О чем вы, дядя?

— О том подумалось, дитя, кем завтра или послезавтра мы можем стать. Не всегда же будет такая повседневность, которую насеяла война. Сегодня ты дитя убогих, не имеешь даже в чем в школу ходить, а погодя, смотри, сможешь в науку пойти и даже учителем стать, потому что такое время наступило.

Веря и не веря, я запоминаю те слова о «таком времени», которое одни проклинают, а другие живут им. А сам думаю: «Неужели я когда-нибудь смогу до учителя подняться?»

— Дядя Себастьян, вы не того… не подсмеиваетесь?

— Ты о чем? — председатель комбеда собирает вокруг глаз хорошие морщины.

— О том, что даже я учителем смогу когда-нибудь стать?

— Я не шучу, Михаил… Вот когда-то, когда выучишься, вспомнишь мои слова, вспомнишь и меня, уже старого. И тогда в хату мою заглянешь и меня чему-то научишь. Не забудешь?

— Разве такое может забыться? — вздыхаю, опять же веря и не веря в то, что, может, и сбудется в «такое время». А растревоженные мысли на своих свежих крыльях несут и несут меня, малого, к тем годам, когда я уже учителем встаю на порог постарелого дяди Себастьяна, когда принесу ему не грибы, а свои почет и благодарность…