Регина Эзера - Невидимый огонь
По субботам и воскресеньям с утра пораньше, вооруженный «зауэром» двенадцатого калибра, складным стулом, похожим с виду на дамский зонтик, запасными патронами и лишней парой шерстяных носков на всякий случай, да еще бутербродами с колбасой и, конечно, флягой, Вилис Перкон отправляется к месту сбора охотников и вечером, уже затемно, возвращается домой, когда своим ходом, когда в «рафике», но неизменно под хмельком, однако никогда не замечалось, чтобы у Перконов скандал вышел или Ритма корила бы мужа или кому жаловалась, плакалась. И, несмотря на то что Перконам в общем частенько перемывали кости, копались в их грязном белье, семейная жизнь их по сути была и осталась для мургальцев полной загадкой.
ЗАЯЦ С ДВУМЯ СЕРДЦАМИ,
ИЛИ РАССКАЗ О ВИЛИСЕ ПЕРКОНЕ,
НУ И О РИТМЕ ТОЖЕ
Вилис ел, а она смотрела, как он ест. Транзистор, маленькая «Селга», стоящий между ними на кухонном столе рядом с кофейником, передавал утренний концерт, и приятный мужской голос на чужом языке пел:
Ja, wir passen gut zusammen!Ich und du, und du und ich…[1]
Немецкого она не знала, и ей было все равно, о чем поет мужчина волнующе-сладким голосом, ее ноги под столом двигались в ритме музыки, словно отбивая такт, словно приплясывая, — сами по себе ходили взад-вперед, вправо-влево, она не думала о том, что делают ее ноги, действуя под столом как независимые от нее существа, в то время как глаза серьезно и грустно смотрели на Вилиса — на лоб и нос, на подбородок и очки, за которыми не видно было глаз, так как в стеклах отражалась лампа, радио и Ритмин образ, и нельзя было угадать, видел ли вообще ее Вилис, когда поднимал от кружки голову, и хоть иногда глядел прямо на нее, или взгляд его скользил куда-то вкось, мимо и блуждал там же, где блуждали его мысли. А чужеземец, которому не было никакого дела до них обоих, до их мыслей и чувств, пел свое.
Ja, wir passen gut zusammen,Und nicht nur äuβerlich,[2] —
пел он, упоенный чем-то и вдохновленный, восхищенный и окрыленный, чем — Ритма не понимала, она не понимала ничего, ни слова и только смотрела на Вилиса, подперев подбородок ладонями и положив локти на стол, и ее отражение в его очках было крошечное и странное, отсвета в действительности было два — по одному в каждом стекле, и казалось, что тут сидели две Ритмы, обе на удивление одинаковые и до того молоденькие, что у нее сердце екнуло. И в то же время почти безошибочным женским чутьем она угадывала, что находится вне поля зрения мужа, и, сидя прямо против него, так близко, что ей виден был каждый волос, каждая пора на его лице, она была как бы отделена от него стеклянной стеной, была как бы одна.
Вилис откусил хлеба и, неожиданно резко выпрямившись, насторожился, повернул голову к окну, за которым впотьмах еще ничего не было видно, и рот его перестал двигаться, замер.
— Что, не подъехали? — пытаясь уловить сквозь звуки радио наружные шумы, спросил он, то ли обращаясь к ней, то ли думая вслух, и судорожно проглотил кусок.
— Нет, — коротко сказала Ритма, — нет, — проговорила она и, потянувшись рукой, на секунду привернула музыку, и теперь и Вилис мог убедиться, что нет, никто не подъехал, не тормозит у дома, хотя мог подъехать в любую минуту. Но пока не подъехали, Вилис вновь принялся за еду и неспешно жевал, только острые уши горели от волнения, ожидания и, казалось, стояли торчком.
Ритма снова прибавила громкость, уперлась подбородком в ладони и так же, как минуту назад, смотрела на Вилиса, а из «Селги» опять лились веселые ритмы — прелюдия к занимающемуся дню. Она ни о чем не спрашивала, она и так знала в точности, что и как произойдет, и, так же как Вилис, напрягала слух, ловила звуки, плывущие снаружи, но в отличие от Вилиса вслушивалась в эти шумы бессознательно, с противоречивыми чувствами, сама не зная, старается ли она отдалить тот миг, когда муж уедет, или, напротив, только и ждет, когда наконец за окном раздастся рокот мотора и Вилис, бросив недоеденный хлеб и не допив кофе, скрипя половицами и чавкая резиновыми сапогами, кинется к двери, хватая на ходу со спинки стула куртку и с вешалки шапку, а с пола рюкзак и прислоненное к стене ружье — одним словом, успевая делать все одновременно, как если бы у него было по крайней мере четыре руки.
День был воскресный, и Ритма, если б захотела, могла не вставать: магазин не работал, оба сына спали, как всегда, беспробудным сном, а скота Перконы не держали, из-за него пришлось бы вскакивать чуть свет, если не до свету, все равно в будний ли день или в праздник. Кофе Вилис сварил бы себе на газу сам и бутерброды сделал бы, но звонок будильника поднял и ее, и, когда Ритма поневоле проснулась и за окном в утреннем тьме увидела звезды, она подумала, что день будет ясный и надо провернуть большую стирку, собраться с духом, взяться и свалить наконец кучу простыней и наволочек, полотенец и рубашек, ведь белье, которое потреплет ветер да мороз поморозит, получается куда белее и совсем иначе пахнет, чем развешанное над плитою в кухне и в комнате у печи, где оно в тепле больше парится, чем сохнет и, пока висит, успевает снова запылиться и напитаться чадом и горьким дымом. И с такими мыслями — о белье и всем прочем, что с ним связано, Ритма уже не могла праздно валяться, ворочаясь с боку на бок, она встала и отправилась на кухню, поставила на огонь кофейник и взялась намазывать хлеб, хотя есть ей еще не хотелось — ей никогда не хотелось есть так рано, когда из головы еще не выветрился сон и в теле была истома и вялость. Она могла только сидеть и смотреть, как завтракает Вилис, у которого аппетит, что утром, что вечером, всегда был на славу, и надо было только удивляться, куда все это девалось, проваливалось как в бездонную бочку, потому что Вилис все равно был тощий как жердь — до того костлявый, что смотреть страшно.
Может быть, из-за этой худобы про него и ходили слухи, будто в молодости он болел чахоткой, что сам он отрицал; но жене-то он врать не стал бы — какой же резон врать жене, если эта самая хворь к тому же была и прошла бог знает когда.
А нарастить маленько мясо на костях ему и правда бы не мешало, только человек в этом не властен, и даже знатный аппетит, как показывал опыт, не мог ничего изменить и поправить дело. Просто Вилис был из той породы людей, которых в народе обыкновенно зовут прорвой, и все ему было не в коня корм, не в пример Ритме, которая, бывало, набегается с утра до вечера, ни дух перевести некогда, ни путем пообедать, и хоть бы что — была упитанная. И мальчишки то же самое: Айгар — ну вылитый отец, одна кожа да кости, тогда как Атис, младший, кажется, пошел в нее, кругленький такой и ласковый, как котенок. Так думала Ритма, проводя вместе с Вилисом последние минуты и по-прежнему не решив для себя, хочется ли ей задержать мужа, чтобы остался и не поехал, или совсем напротив — побыстрей выпроводить со двора, чтобы вздохнуть свободно и чтобы Вилис не путался под ногами, все равно ведь в хозяйстве ничего не смыслит. И ноги ее под столом продолжали двигаться и переступать в жизнерадостном ритме музыки взад и вперед, вправо и влево, точно сами собой пританцовывая, точно отбивая такт. И рот безотчетно сложился в рассеянную и неизвестно кому предназначенную улыбку, а глаза смотрели на Вилиса, только и прямо на Вилиса внимательным и серьезным, грустным и будто бы даже горьким взглядом.
Подъехали!
Они услыхали это явственно и оба сразу, ведь транзистор, маленькая «Селга», своим утренним концертом никак не мог перекрыть такой шум и фырчанье, с каким подкатил к дому и затормозил микроавтобус. И происходило все почти в точности так, как Ритма себе представляла: Вилис вскочил как ужаленный, одним махом вылил в рот остатки кофе, быстро, ловко и сноровисто, как фокусник или хомяк, запихал, затолкал за щеки кусок бутерброда и уже на бегу одной рукой подхватил куртку, другой — шапку, третьей — рюкзак и четвертой — ружье. Скрипнуло, чавкнуло, топнуло, грохнуло… На дворе опять зафырчал мотор. Так, был Вилис и нету — хоть бы слово ей, хоть бы один взгляд.
И, сидя по-прежнему в той же позе, Ритма какое-то время еще вслушивалась в стихающий шум мотора, пока не почувствовала, что отдавила себе локти, быстро выпрямилась и, прислонясь спиной к стене, обняла руками плечи, будто грея себя, или себя жалея, или с удовольствием ощущая в ладонях свое полное сбитое тело. Чужая радиостанция из дальней дали передавала известия, но Ритма не выключила транзистор, не стала искать и музыку. Звуки незнакомого языка ей не мешали, она вслушивалась в них, как в шум дождя и шорох листвы, слыша все и в то же время не слыша ничего. Сквозь монотонное журчанье голоса, как свет или как дым, снаружи в кухню сочилась тишина, и Ритма вздохнула, и это мог быть вздох огорчения, но, возможно, и облегчения, ведь теперь она была свободна до самого вечера — зачумленная делами, которых не переделать, и вольная как птица.
