Аскольд Шейкин - Резидент
Митинг шел в помещении бочарного цеха. Белея свежей клепкой, вдоль стен пирамидами высились бочки. На бочках же сидели участники митинга, на бочках держался помост для ораторов.
Первым вопросом было распределение шуб, изъятых у буржуазии. В цеху было холодно, и многие сразу надевали эти шубы — красные, зеленые, синие, клетчатые, с мехом, с плюшевой затейливой отделкой.
Ольга все время была в центре тесной гурьбы женщин. С ней со всех сторон здоровались задорными кивками, переговаривались через головы соседей, она то и дело что-то советовала:
— А ты на своем стой… Дура ты! Ему только это От тебя и нужно!.. Ну уж нет, так делать нельзя…
Старик в очках с железной оправой, одетый в узенькие брюки и потертую курточку, завидев ее, заспешил вон из цеха.
— Чего ж ты не хочешь здороваться, Федор Семенович! — крикнула Ольга вдогонку ему под смех работниц.
Марию ничуть не удивило, что делегаткой на всероссийское совещание работниц выдвинули Ольгу, но сама она смутилась и растрогалась почти до слез. Ее заставили подняться на бочку и говорить о себе, но вместо того она сказала, что на заводе сейчас есть человек, который всего неделю назад приехал с красновского Дона. Она подбежала к Марии, схватила ее за руку и потащила к помосту.
Все, видимо, ожидали появления изможденного старика или старухи и, глядя на Марию, настороженно притихли. Молчала и она. В голове было одно: здесь, в Советской стране, самая хорошая жизнь, потому что жизнь эта осуждает таких людей, которые превыше всего ставят свое богатство, ну, например, таких, как Леонтий Шорохов, в прошлом рабочий, а теперь скаредный лавочник. Но стоит ли говорить об этом? Кто знает здесь Леонтия Шорохова? Будет ли интересно слушать о нем? Да и она-то сама чего о нем вспомнила?
И она молчала.
Ее вдруг спросили о ценах. Что почем в Донской области. Она стала перечислять:
— Свинина: фунт — два рубля пятьдесят, масло — шестнадцать рублей, яйца — семь рублей, пуд муки — семьдесят…
— А у них-то дешевле! — крикнули откуда-то из угла.
— Выше трех сотен заработка рабочему нет, — ответила она. — Это зарубщику столько за два пая в день. А легко ли вырубить? А вырубишь, как прожить с семьей на триста рублей в месяц, если функт пеклеваного хлеба стоит рубль, и, значит, на один только хлеб надо истратить за месяц сто или сто двадцать рублей? — голос ее зазвенел отчаянием. — Да разве в одной еде счастье? Разве будет оно, когда тебе богатство в душу плюет? Рабочие Дона ждут прихода Советской власти не ради одной только сытости. Ради того еще, чтобы ничего продажного не было — ни радости, ни счастья, ни любви. Чтобы каждый всего только своим трудом достигал.
Она остановилась перевести дух. Работницы захлопали. Громче всех — Ольга.
* * *Делегаток провожали с оркестром.
Ольгу окружали работницы. Марии до нее было не добраться. И когда она увидела Трофимовского, охранявшего какой-то вагон, она обрадовалась.
— Я из семьи кадровых военных, — рассказывал он. — Я и сам был в Павловском училище. Да вы знаете ли, что это за училище? Не знаете? Куда же вы годитесь!.. А потом… Было это в шестнадцатом году. Уже перед выпуском — за день всего! — шел я по улице чудесного города Петрограда — есть такой город! — размечтался и не отдал чести. Кому бы в думали?
— Не знаю, — смеясь, ответила Мария.
— Такому же подпоручику, каким должен был стать. Меня задержали, я ответил, что завтра и сам буду иметь честь надеть золотые погоны, сказал в выражениях сильных. Меня разжаловали, попал я на фронт рядовым, ну и началась моя революционная жизнь. Вам жалко меня? — он неожиданно наклонился и заглянул ей в глаза.
— Нет, — ответила Мария.
— У вас очень жестокое сердце.
Когда поезд отошел, Трофимовский встревожился:
— Как же вы домой пойдете? Вы не смейтесь, у нас ночами весьма неспокойно. Я бы вас проводил. Вы не возражаете?
— Зачем? Здесь многие с вокзала пойдут.
Трофимовский ласково смотрел на нее.
— Какая ирония судьбы! Мой удел — опьянение. Работой, героическими подвигами в боях. Мне бы на белом коне скакать впереди войска мировой революции, а видите — стою на часах возле вагона с преступниками и даже ради такой красавицы не смею отойти. Мы, конечно, и тут насмерть стоим, — закончил он с горькой усмешкой.
Он громко сказал в темноту:
— Товарищи революционные бойцы! К смерти за дело мировой революции готовы?
— Готовы! — отозвались из темноты.
Марии стало обидно за тех красноармейцев: Трофимовский откровенно издевался над ними, — она уже совсем решительно сказала:
— Не надо. Я сама пойду.
— Но у вас же пропуска для ночного хождения нет! Вас задержит любой патруль!
— Я скажу, что сестру провожала.
Трофимовский прищурясь посмотрел на нее:
— Я забыл! Вы храбрая. Вы через фронт к брату шли!
Он все-таки отрядил с нею красноармейца и сказал на прощанье:
— Транспорта, извините, нет никакого — в командармы не вышли. Завтра, если буду свободен, разрешите посетить, проверить, как были доставлены.
Он раскланялся. Мария смущенно улыбнулась в ответ, догадавшись, что нравится ему, и совершенно растерявшись оттого, что не знает, как вести себя в таком случае.
С бойцом они долго шли по ночному Воронежу. Красноармеец ворчал:
— В экой дали живете. Оно, конечно, если командиром приказано…
— Вы его любите? — спросила Мария.
— Огневой человек, — ответил красноармеец, но по голосу его слышалось, что относится он к Трофимовскому без особого уважения.
* * *Трофимовский и в самом деле зашел на следующий день. Был он мрачен и пьян.
Он долго смотрел на фотографии, потом на Марию, оглядывал всю обстановку Ольгиной комнаты, брезгливо прислушивался к звукам, доносившимся сквозь тонкие перегородки, и что-то бормотал. Мария насторожилась. Он говорил:
— Такая женщина… Мне боец сказал про барак, я не поверил… До чего довели Россию… Такая женщина… Через фронт… Жизнью рискуя… Аза это — барак!
Марии стало страшно, и она отошла к двери.
— Хотите? — неожиданно громко спросил он.
Мария вздрогнула:
— Что вы сказали?
Он повернулся к ней вместе с табуреткой, на которой сидел:
— Я вас в шелка одену, во дворце поселю, на серебре будете есть!
Мария шарила рукой за спиной, отыскивая дверную ручку.
— Нет. Мне ничего не надо.
— И в душах все святое растоптано, — сказал он, встал, скрипнул зубами и, шатаясь, ушел.
На следующий день Трофимовский явился опять. Он просидел часа три, пил чай, угощал конфетами, извинялся за то, что накануне был пьян и, вероятно, плел глупости. Мария смущалась, говорила мало и застенчиво.
На другой день он тоже пришел и сразу сказал, что едет в Москву за литературой.
— В курьера превратили товарищи большевики, — сказал он с желчной улыбкой.
— А вы разве не большевик?
— Я левый эсер-максималист. Мы партия людей отважных, как соколы. Мы за настоящее братство и за настоящую революцию, после которой наступит подлинное счастье народа, а не это позорное преследование порядочных людей и национализация унитазов.
Последних слов Трофимовского Мария не поняла: она не знала, что они значат, но вспомнила вдруг Ельцина и его разговор с Федоркой, и вся блестящая внешность Трофимовского показалась ей приторно-бойкой, а сам он пустым и надоедливым.
Трофимовский снисходительно улыбнулся и сказал неожиданно:
— Хотите со мной поехать? Я устрою вам райскую жизнь. В самом деле! Ну чего вам терять?
— Я должна Степана ждать.
— Какого Степана? — спросил он. — Ах этого, братца вашего! Ну да, ну конечно, вы ж еще ждете!
Он как-то так посмотрел на Марию, что ей стало беспокойно, и она совсем уж решительно ответила:
— Нет. Я не поеду.
— Со мной или вообще?
— Я буду Степана ждать.
* * *В этот же день пришел Дорожников. Устало опустился на койку рядом с ней, сел, касаясь ее плеча. Мария не боялась его и не отодвинулась, и почему-то сразу почувствовала, что пришел он не зря, и что ему с ней тяжело.
Помолчав, он спросил, скоро ли приедет Ольга. Мария ответила.
Опять помолчали.
— А мне за тебя боязно, — сказал Дорожников. — И когда только вся эта мука кончится?
Мария через силу рассмеялась:
— Я шахтерка, шахтерская дочь. Без отца с пяти лет живу. Сама себя кормлю. А вы со мной, будто с маленькой.
— Жалко мне, — ответил Дорожников. — Тебя жалко. Степана.
Мария вспомнила слова Трофимовского и все поняла: «Убили!».
Она привстала с койки, привстала осторожно, опираясь руками, вплотную приблизилась к нему;
— Вы знаете что-то. Я вижу — вы знаете!
— Эх, Маруся, — сказал Дорожников. — Степан в нашей разведке работал. Через фронт ходил. А у казаков волна расстрелов идет. Германцы ушли, вот они и лютуют, за растерянность мстят. Война же, Маруся! У нас тут двух немецких агентов судили, приговорили в тюрьме сидеть до прихода мирового коммунизма. Больше двух лет не пройдет, отделались дешево, а сколько за эти два года золотых наших ребят поляжет? Да не плачь ты, слезы ничему ж не помогут!
