Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Утром Кузьма Петрович почувствовал сильные боли в правом боку.
— Говорила, не пей, — рассердилась на него жена. — У тебя же больные почки.
К вечеру у Кузьмы Петровича поднялась температура, открылась рвота, и его положили в больницу. Оказался он в палате, расположенной рядом с той, где лежали Чемоданов, Кузькин и Хорев. До половины ночи Кузьма Петрович не мог уснуть. Как и раньше, за стеной громко смеялись, звенела посуда, рассказывали анекдоты и играли в карты. Когда Чемоданов, раздавая карты, хлопал ими по столу, Кузьме Петровичу казалось, что это его бьют по голове. Он хотел подняться и постучать в стену, но, опасаясь, что разбудит этим больных в палате, раздумал. Однако когда за стеной стихло, ему стало ещё хуже. С наступившей тишиной, казалось, он опустился на дно болота и там плавает в нём с ощущением свинцовой тяжести во всём теле. Потом его стала мучить тошнота. В скученной из двенадцати коек палате пахло потом, грязным бельём и гноем. От этого у Кузьмы Петровича кружилась голова, и то, что он видел перед собой, плыло, как в тумане. Непотушенная лампочка над головой плыла в сторону окна, а «Богатыри» Васнецова на стене уходили под потолок.
В десять утра начался врачебный обход. Делали его главврач и Кадашкин. Когда они подошли к кровати Кузьмы Петровича, главврач сухо спросил:
— На что жалуетесь, больной?
— В палате бы надо проветрить, — сказал Кузьма Петрович.
— Это мы знаем, — ответил главврач и приказал Кадашкину:
— Обследовать больного и назначить лечение.
— Слушаюсь! — ответил по-военному Кадашкин и, как показалось Кузьме Петровичу, даже пристукнул каблуками.
— И ещё, — попросил Кузьма Петрович, — уймите соседнюю палату. Спать никому не дают.
— И это мы знаем, — ответил главврач и направился с Кадашкиным к следующему больному.
«Значит, Кадашкин уже на моём месте», — понял Кузьма Петрович. Словно в подтверждение этого, следующему больному Кадашкин уже давал свои указания, а когда уходил с главврачом из палаты, было слышно, как сказал ему:
— Простите, коллега, за совет, но если подумать по-умному, то…
Что надумал Кадашкин по-умному, он унёс с собой за дверь.
На приём к Кадашкину Кузьма Петрович попал, отстояв длинную очередь.
— На что жалуетесь? — встретил его Кадашкин и, не выслушав до конца, сказал: — Всё понятно. Острый приступ уремии. — И, уже записывая что-то в его карту, добавил: — Вам надо бросить пить.
— Я не пью, — возмутился Кузьма Петрович.
— Все не пьют, — закончил прием Кадашкин и стал диктовать Израилевой рецепты. Делал он это с упором на латынь, а когда Израилева плохо её понимала, он возмущался: — Не понимаю, чему вас учили в институте!
«И я его терпел!» — зло думал Кузьма Петрович, возвращаясь в палату. В постели, укрывшись с головой одеялом, он старался забыть всё, с чем столкнулся сегодня в больнице. Но это ему не удавалось. Противные рожи главврача и Кадашкина прыгали перед глазами, а их надменное поведение и оскорбительные слова не выходили из головы. «Ну, погодите, — думал Кузьма Петрович, — выйду из больницы, я вам покажу! Вы у меня попрыгаете! Подхалима Кадашкина — из больницы вон! Уж это я устрою. Главврач? Я и с него спрошу. Почему это у тебя для начальства отдельная палата? А почему в ней пьют, как в кабаке? А почему в общих палатах задыхаются от вони? Да и наглого Мошина я поставлю на место. Хватит ему сшибать мензурки со спиртом и оговаривать врачей!»
Случаи на штольне
Проходка разведочной штольни шла плохо: не хватало аммонита, давило кровлю, но чаще всего выходил из строя вентилятор, и тогда в забое появлялся прораб горных работ, грузин Кухилава.
— Вай, какой пиль! — хватался он за голову, и лицо его, и без того сморщенное в постоянной заботе, собиралось в плаксивую гримасу. По-пингвиньи сунув нос в вентиляционный рукав и убедившись, что в нём нет струи, он бежал на вентилятор, а рабочие выходили из штольни на поверхность и курили.
Сегодня из неё вышли забойщик Басманов и его помощник Рябошапка. Было около десяти часов утра, поднявшееся над тайгой солнце уже хорошо прогревало землю, с Аргатаса, вскинувшего в небо белые от всё ещё нестаявшего снега отроги, тянуло освежающей прохладой, небо, словно омытое утренней росой, было чистым и прозрачным, ниже устья штольни весело звенел ручей. Однако Басманову с Рябошапкой сегодня было не до природы, вчера вечером в бараке между ними произошёл разговор, после которого у каждого осталось подозрение во взаимной неискренности. Басманов, согласившийся в немецком плену идти в разведшколу, готовившую диверсантов для заброски их в советский тыл, решил, что Рябошапка его в этом выдаст, а Рябошапка понял, что если он это не успеет сделать, Басманов, чтобы скрыть своё преступное прошлое, наверняка устроит ему несчастный случай в забое штольни. Когда над тобой висят многопудовые заколы, обрушить тебе их на голову ничего не стоит.
Курили они, сидя на корточках и прислонившись спиной к деревянной разделке устья штольни. Крупно сложенный Басманов в этом положении чувствовал себя неловко, поэтому иногда вставал и, разминая ноги, выходил на эстакаду, а когда кончил курить, затоптал окурок в землю и глухо спросил:
— Значит, заложишь?
— Хвёдор, — вскочил по-заячьи Рябошапка, — я когда-нибудь закладал?
— Кто знает, — угрюмо заметил Басманов и пошёл к ручью.
Там он ополоснул водой лицо, присел на попавшуюся под ноги корягу и, хотя от куренья у штольни во рту всё ещё было горько, снова закурил. Уверенности в том, что Рябошапка его не выдаст, у него не было. Ведь не зря ещё в немецком концлагере, где они сидели вместе, многие подозревали его в стукачестве и даже говорили, что к ним он переведён из другого концлагеря, в котором за стукачество ему уже грозила удавка. «И всё-то мне не везёт» — думал Басманов, сидя у ручья. Разведшколу, куда он пошёл с намерением сразу же, как забросят в советский тыл, сдаться своим, окончить ему не дали, и здесь мог ли он предположить, что судьба и после войны сведёт его с этим Рябошапкой?
А разведшколу Басманов не окончил, потому что не прошел психологической проверки у Генриха Крюгера. Случилось это так. На первом занятии Генрих всех предупредил: «Хотя я имею плохой русский язык, я очень хорошо понимайт тайный душа русский варвар». Потом он стал вызывать каждого курсанта в свой кабинет и, направив ему в лицо похожую на автомобильную фару лампу, задавал разные вопросы и всё что-то записывал в свой блокнотик. Басманов выдал себя, видимо, не на этих вопросах, а на том, что надо было повторить за Генрихом. «Сказай честно, — приказал он: — Я желаю драться з великий Германия». Когда Басманов это сказал, Генрих скривил в усмешке губы и что-то записал в свой блокнотик. Оторвавшись от блокнотика, он снова приказал: «Сказай честно: я желаю драться з варварский Советский Союз». После того, как Басманов и это сказал, Генрих вскочил на ноги, ударил кулаком по столу и крикнул: «Руссиш швайн!»
По дороге из разведшколы до лагеря конвоировал Басманова старый немец, похожий больше не на солдата, а на пивовара. Было ему уже явно за пятьдесят, и Басманова это не удивило: война шла к концу, и немец, видимо, был из тех, кто шёл по последнему запасу. Глаза у него были по-тюленьи вялыми, взятую поперек большого живота винтовку он нёс, как палку, и Басманову разоружить и пристукнуть его ничего не стоило. Сделал он это, как только они вошли в разрушенную бомбёжкой часть города. В ней же, питаясь тем, что доставал из-под обломков, он дождался взятия города советскими войсками. На допросе он показал, что бежал не из разведшколы, а из концлагеря. Разбираться с ним особо не стали, но на всякий случай отправили прямиком на Колыму, без права выезда в другие районы страны. Таким же порядком, но позже, сюда был направлен и Рябошапка. И вот опять они вместе, и кто знает, чем это теперь кончится.
Басманов понимал, что прямых доказательств стукачества Рябошапки в немецком плену у него нет, и поэтому взять его на этом он не сможет, а если Рябошапка заложит его с разведшколой, то это быстро проверят, а уж потом попробуй докажи, что шёл ты в неё с намерением сдаться своим. Не то сейчас время, чтобы верили на слово. Конечно, устроить в забое этому Рябошапке завал он сможет, но надо ли это делать: а вдруг он и не думает его закладывать? Не губить же человека по одному лишь подозрению. Когда Басманов, так ничего и не придумав, поднялся с коряги и, бросив окурок в ручей, собрался идти к штольне, за спиной он услышал шаги. Обернувшись, он увидел Кухилаву. Лицо Кухилавы уже не морщилось в плаксивой гримасе, наоборот, на нём светилась улыбка, а вытерев о траву вымазанные в солидоле руки, он весело сказал:
— Всё, Басман, пиль больше нэт! Кухилава вентилятор зделал!
И, присев на корягу, где только что сидел Басманов, закурил.
