Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)
Налево, в низине, когда-то стояли две деревеньки — Пуканкасси и Ермошкино, а теперь они слились в одну большую деревню, а внизу сверкала под солнцем запруженная Убасирма. Когда-то здесь была глухая, лесная сторона, по берегам Убасирмы росли непролазные кусты тальника — самый прекрасный материал для плетенья различных вещей, и мастера этого дела здесь жили отменные, плели не только корзины, но даже кресла и стулья для продажи в городах, вот откуда, видимо, и само название деревни — Пуканкасси, потому что пукан — это стул…
Но сейчас в этой стороне леса почти совсем нет, все освоено хлеборобами, пни подчистую выкорчеваны, и вся земля по пологим склонам Убасирмы — сплошь поля. А эти две деревни были и раньше богатые, и дома здесь попадались крепкие, каменные, с конюшнями, амбарами и банями. Да и теперь они выделяются — железные крыши выкрашены в самые разные цвета, и оттого деревни выглядят нарядно и кажется, что живут здесь работящие, счастливые и веселые люди.
Справа от асфальтированной новой дороги тянется старая «каменка», и раньше, когда, бывало, шел дождь, на этой дороге с коровой или слабосильной лошаденкой была сплошная мука. В тот раз дождь захватил его сразу же за Норусовом, и на Хомушской горе они вместе с коровой едва-едва вытянули воз. Это были те самые шестнадцать столбиков для тети Крахвине, ее заказ. Если, говорит, привезешь, за каждый столбик дам тебе кило муки. Получается целый пуд муки! За пуд муки можно было купить прекрасные яловые сапоги!.. Но сейчас еще надо было добраться до тетки Крахвине, а ведь за Хомушской горой была гора еще побольше — Убасирминская. А дождь шел и шел. Глинистая дорога совсем раскисла, корова и на ровном месте едва тащила, копыта у нее разъезжались по сторонам. Так оно и вышло: бревешки пришлось втаскивать в гору самому, а потом еще помогать корове тянуть пустую телегу. И все это под холодным проливным дождем. Сколько раз он падал на этой полукилометровой горе?.. А потом, когда он опять нагрузил воз, сел у колеса и заплакал. А отчего плакал, и сам не знает: то ли оттого, что трудная дорога позади и теперь до самой Яндобы под уклон, то ли оттого, что у других с войны возвращаются отцы или братья, а у него уже никто не вернется, ни отец, ни брат, и вот теперь он всю мужскую тяжелую работу обречен делать всегда один… А ведь так хочется учиться, работать инженером на заводе… Но в слезах была и радость: такую гору одолел!..
К тетке Крахвине он приехал весь мокрый, озябший, голодный…
Вот как доставался когда-то хлеб, обыкновенный хлеб, которым сейчас завалены магазины!.. Но это была последняя поездка на корове, последняя поездка по этой вот каменке в Яндобу к тетке Крахвине, поездка за хлебом… Сетнер как-то сказал: «С послевоенных дней мы боролись за стопудовый урожай, а теперь получаем уверенно по двадцать центнеров с гектара…» Теперь у хлеба другая цена, у того же самого хлеба… Вот какие перемены прошли за эти годы в деревне, в том числе и в родных Шигалях…
Каменка круто пошла вниз, к самой воде, и там, внизу, промелькнул до боли знакомый деревянный мостик на сваях. Перила в одном месте были сбиты или сгнили сами по себе и обвалились, да и сам-то мостик еле держался. Вот с этого самого мостика и пришлось таскать дубовые столбики в гору!..
Машина пролетела по высокому железобетонному мосту, и если бы не знать, как тут было в сорок пятом, если бы не тетка Крахвине, то вот это место на земле оказалось бы ничем не примечательным, и Алексей Петрович пролетел бы в машине по этому высокому мосту как ни в чем не бывало. Могло бы даже показаться, что здесь и всегда так было.
Солнце уже почти в зените, в палящем зное оцепенела земля. Сухой, горячий воздух врывается в машину. Впереди, над Норусовским лесом, лохматится облако пыли — не то пожар, не то колонна автомашин едет по песчаной дороге, не то одуревшее от жары и слепней стадо вышло у пастуха из повиновенья и несется в деревню. Земля и все живое на ней в жесткой, властной руке засухи. Город еще обороняется от нее: поливаются газоны, деревья, а заводской двор и все дороги к цехам поливаются утром и вечером, но здесь, на обычной земле, от нее нет защиты… Пришло на память письмо племянника Демьяна: «Дядя Алеша, в Шигалях цветут липы и такая на земле благодать, что описать невозможно! В саду нарочно для тебя построил беседку, так что будет где отдохнуть, приезжай. Шигали покажутся тебе раем, вот увидишь!..»
Дима всегда был восторженный, ласковый мальчик, и казалось, что вырастет из него что-то слабенькое, нежное, болезненное, а вот вырос настоящий мужчина, и когда Алексей Петрович в прошлый раз был в Шигалях, то Дима завернул стройку дома. Как раз угадал на помочь, собралась почти вся деревня, и кирпичные стены росли на глазах. Что-то получилось из его затеи?
— Вот и Норусово, — сказал шофер, когда ехали мимо обнесенного забором кладбища, над которым густо шумели березы. — Теперь куда?
— Теперь в Шигали, — ответил Алексей Петрович и шумно, всей грудью, вздохнул.
Вскоре машина остановилась возле нового двухэтажного здания универмага. Две хилые, полузатоптанные клумбы да и те цветы, что оставались, высохли под солнцем. Пыльная дорога, обрывки бумаг, какие-то раздавленные ящики и коробки да еще эта жалкая клумба наводили на мысль, что живут здесь ленивые люди с черствыми, грубыми душами. Но делать было нечего, надо было вылезать из машины и идти покупать подарки.
В первом этаже помещался продовольственный магазин, и Алексей Петрович первым делом направился туда. В магазине было почти пусто. Он осмотрелся. В глаза прежде всего бросилось обилие рыбных консервов, гора «завтрака туриста»… Можно было подумать, что через Норусово проходят и проезжают толпы голодных путешественников. На самом видном месте крупными буквами написано: «Круп и макаронов нет». А рядом, облокотясь на прилавок, стоял пожилой дядя-продавец в белом халате с обнаженной волосатой грудью и с любопытством наблюдал за Алексеем Петровичем, озирающим полки.
— Отчего же нет круп и макаронов? — спросил Алексей Петрович.
Продавец усмехнулся и, помедлив, сказал:
— Раскупили. Мы за два месяца продали почти полугодовой лимит. Запасается народ.
Алексей Петрович кивнул: да, понятно, мол.
В промтоварном отделе народу тоже почти не было, однако всякой всячины столько, что глаза разбежались. И когда он спросил у молодой девчонки-продавщицы, что бы ему купить в подарок для пожилой женщины, то эта девчонка тотчас выложила на прилавок шерстяную кофту. Оказывается, это индийская кофта да еще и ручной работы! Ну что ж, вполне подходит! А зятю Афанасию и Диме — по рубашке.
Оказалось, что и таксист купил в магазине рубашку.
— Таких в городе не достанешь, — объяснил он. — Когда мне что-то нужно, я езжу в Аликово. Райцентр маленький и дальний, но магазины богатые, и никакого тебе блата не требуется: приезжаешь и покупаешь, что тебе нужно. В прошлый раз, когда был там, купил зимнюю куртку, вся в молниях! — похвастался парень. — В Чебоксарах такую и днем с огнем не найдешь. И туфли вот эти, и костюм тоже там купил. В деревнях много пожилых, а их моды не интересуют.
— Сам ведь тоже из деревни?
— Из деревни. Но деревня моя совсем близко от. Чебоксар, и вся молодежь в городе работает, а в деревню ездят на выходной повеселиться да мясом у стариков разжиться, вот и все. Не люблю ездить в деревню, — вдруг признался парень.
— Почему?
— Всегда угодишь в какую-нибудь компанию и напьешься.
Дорога повернула на Шумерлю. Алексей Петрович молчал. Молчал и шофер. Так молча и ехали. Но вот блеснули под солнцем сенажные башни, показались угловатые сооружения зернотока, а тут же рядом и довольно внушительных форм комбикормовый завод с высокой трубой, — настоящий город. Алексей Петрович хотя уже и знал, что здесь есть и гаражи, и лесопилка, а вон там сияет оцинкованного железа крышей мастерская и гараж, хотя все это было знакомо ему, но привыкший за дорогу к сельскому пейзажу, он на весь этот «сетнеро-град» смотрел с некоторым изумлением и гордостью, даже хотелось сообщить шоферу, что вот все здесь построено не без его, Алексея Петровича, участия. Сколько сил это строительство стоило самому Сетнеру, он после истории с переделкой цеха мог оценить в полную меру. Но построено здесь, в хозяйственном центре колхоза, все по высокому классу, и это видно сразу.
Шигали двумя улицами тянется с севера на юг. Верхняя да Нижняя, Тукас да Анаткас, — вот они, эти улицы, улицы его детства! С востока и запада деревню охватывает молодой колхозный сад. Сад огорожен хорошим забором, да потом еще два ряда высоких уже ветел — ветрозащитные посадки, и в этом деле у Сетнера тоже все на высоком уровне. Наверное, у каждого талантливого человека, за что бы он ни взялся, все получается и умно, и красиво. Но вот странное дело, такие люди и их дела почему-то вызывают настороженность. Серость, глупость — она словно бы везде желанна, везде своя, потому что все сразу видят, что это такое, тут никакого секрета, никакой тебе угрозы, как будто что-то родное, близкое. А умный, смекалистый, талантливый руководитель почему-то всегда вызывает настороженность. С этим же садом Сетнера чуть было не сняли с председателей, обвинив в том, что он сократил пахотные земли, занял лучшие участки, а дохода от них нет, и когда он еще будет! Кроме того, этой ситуацией воспользовались сами же шигалинцы. Ведь они испокон веку были отличные садоводы и огородники, еще до войны у каждого был отличный сад, они обеспечивали клубникой, вишней и смородиной, сливами и яблоками всю округу, а когда отменили сельхозналог в пятьдесят третьем, то сады развели заново, да поболее и побогаче прежних. А тут появился на рынке конкурент — свой же колхоз!.. И пошла писанина в самые различные инстанции: истинная-то цель скрыта, а гнев благородный — дохода нет, сократил посевы пшеницы, занял лучшие земли, колхоз несет убытки! Да и писанина-то все анонимная.
