Касымалы Джантошев - Чабан с Хан-Тенгри
Время он коротал, попивая водку из кумыса и заедая ее всякими яствами. Старшин, являвшихся к нему за получением налогов, он тоже поил и кормил досыта, но на деньги был скуповат.
Когда свершилась революция и установилась советская власть, Чокмор с десятью своими батраками решил отсидеться в горах. Сына же он счел нужным отправить к родным под Иссык-Куль, выделив ему овец и лошадей от своих несметных богатств. «Там, подальше от этих мест, — решил Чокмор, — Урбая мало кто знает, и он будет вне опасности».
Урбай благодаря богатству слыл красавцем, хотя был уродлив. Он отличался заносчивостью, грубостью, был скуп, но теперь, боясь быть разоблаченным как сын бая, он «прятал свою волчью шкуру под овечьей дохой» и всячески подделывался под простого человека — рубаху-парня.
Урбай от природы был хитрым и изворотливым, да и от отца получил множество советов, как обманывать бедный люд. И он многих сумел одурачить.
Урбай стал сыпать деньги направо и налево, дарил своим новым друзьям и коней и овец. Любящим выпить не жалел самогонки. Так и прослыл он щедрым человеком и понемногу обнаглел. Стал смело вести себя в сельревкоме, батрачкоме. Однажды под горячую руку огрел плеткой секретаря комсомольской ячейки Медера, сына Минбая.
Минбай не стал затевать дела.
— Бросьте, ребята, ссориться, поднимать смуту в аиле. Ничего нет страшного, если старший брат поучит младшего. Мой сын не яйцо, от одного удара не лопнет, — уговаривал он возмутившихся было односельчан.
Да и сын Минбая, опасаясь, что ссора может посеять в аиле смуту, промолчал и в партячейке о случившемся не рассказал.
Вскоре в аиле все чаще стали раздаваться слова: «союз», «товарищество», «артель», «коллективное хозяйство». Из Каракольского кантона зачастили уполномоченные, стали проводить закрытые собрания коммунистов, комсомольцев, бедняков. Однажды было созвано совместное собрание бедняков и середняков.
Баям и манапам присутствовать на нем не разрешили. Два бедняка вступились за богачей: «Пусть и они послушают». Их выгнали с собрания как байских подпевал.
Вот с этого времени Урбай стал «придерживать поводья своего коня». Он через своих друзей, с которыми не раз выпивал, старался узнать, о чем говорили на закрытых собраниях, кто выступал. Урбай злился, что его туда не пускали и ему приходилось отсиживаться дома, как бабе.
В аиле решили организовать артель.
Вместе со словом «артель» появилось новое слово — «кулак».
После очередного собрания коммунистов, комсомольцев и бедняков сельревком раскулачил тестя Урбая и выслал его из аила вместе с семьей. Было вынесено решение раскулачить и Урбая и Чокмора, но это дело отложили до поздней весны: скот был на зимовье в горах, и Чокмор, узнав об опасности, мог оттуда убежать за границу, угнав с собой отары овец.
В назначенный день Урбая и Чокмора раскулачили, забрав все имущество, но сами они накануне ареста успели вместе с женами скрыться в направлении Турфана. Урбай не смог увезти с собой братишку — Момун учился в техникуме во Фрунзе, а младшую пятимесячную сестренку вынужден был оставить у преданного ему человека — одного из своих бывших батраков, Майтыка.
Момун, окончив техникум, учительствовал на юге Киргизии, считался он круглым сиротой, а его сестренка Суксур росла у своего названого отца — удалого батрака Майтыка.
Майтык был чабаном в колхозе, пас овец в сыртах, где средней школы не было, и Суксур поэтому окончила только четыре класса.
Чырмаш, ее теперешний муж, был ленив с детства, бросил школу после второго класса. Как более «образованная», Суксур верховодила в семье. Прикажет Суксур: «Ложись!» — муж покорно укладывается, услышит от жены распоряжение: «Вставай!» — немедленно вскакивает. Сторожить овец ночью почти всегда выпадало на долю Чырмаша.
Последние годы им поручили пасти отару овцематок. И вот уже несколько лет число овец в отаре не убывало, но дела там творились странные. По подсказке Суксур Чырмаш превращал громадного валуха в замызганного барашка, упитанную овцу в заморенную, а двойни вообще перестали на свет появляться.
Суксур занавесила все щели в юрте, чтобы свет не проникал наружу. Боясь, что вылетающие искры привлекут внимание, она топила железную трехногую печку не дровами, а кизяком. Но предосторожности были излишними: стояла глубокая ночь, и все соседи — ближние и дальние — давно спали.
В юрте был полумрак — семилинейная лампа горела неярко. В казане, булькая, варилось мясо молодого барашка.
В глубине юрты на почетном месте удобно расположился Урбай, поджав под себя ноги и упираясь локтями в колени. Он был высок, сутуловат, густая борода, чуть тронутая сединой, напоминала заросли тростника.
Урбаю далеко за пятьдесят, но выглядит он крепким. Суровость его рябого, безобразного, очень смуглого лица подчеркивал сердитый, почти грозный взгляд.
Справа от него, поближе к выходу из юрты, повесив голову, сидел Чырмаш.
— Ну что ты глядишь в землю? Поговорил бы с братом, развлек бы его чем-нибудь. — Суксур, насильно улыбаясь, легонько стукнула Чырмаша щипцами.
Чырмаш встрепенулся.
— Кхе! Сукеш, чудачка ты! Пусть говорит много видевший! Твой брат проделал далекий путь, ему есть о чем рассказать. А какой от меня толк!
Суксур, всегда недовольная мужем, на этот раз одобрила его слова и вопросительно посмотрела на брата.
Урбай, занятый своими мыслями, молчал. Он сурово хмурился и то сжимал, то разжимал кулак, будто грозил кому-то.
После побега в 1931 году из родных мест он приходил сюда не впервые.
Первый раз он пробрался через границу вскоре после окончания Великой Отечественной войны. От чабанов в Уч-Кайынды он узнал, что жизнь Суксур течет благополучно, а Момун, видимо, погиб — не вернулся с фронта. При этом сообщении лицо Урбая на мгновение изменилось, но он закрыл его руками, и чабаны поняли этот жест как выражение горя.
О родных со стороны жены Урбаю никто ничего не мог сказать. Он же, боясь встретить кого-нибудь из знакомых и быть опознанным, дальше идти поостерегся.
На следующий год ему снова удалось перебежать границу и даже встретиться в горах с Суксур и Чырмашем. И снова он не осмелился поехать в сторону Иссык-Куля.
Дважды перебираясь через границу, он был одержим желанием узнать что-нибудь о родных, возможно, повидаться с ними.
Третий раз он явился сюда с грандиозными, но не совсем ясными планами. Дело в том, что Момун, настоящее имя которого все давно забыли, несколько лет преподавал в техникуме, затаив ненависть ко всем окружающим. Каждую примету новой жизни, любой успех — на колхозных ли полях или в промышленности — он воспринимал как личное несчастье, все время вспоминая дни, когда тот или иной колхозник был батраком его отца. Отчетливо помнить старое он не мог и поэтому многое дополнил своим воображением.
Когда вспыхнула война, Момуна призвали в армию. На фронте в 1942 году он встретился с Медером и предательски убил его — именно Мадер олицетворял тогда для Момуна все новое, что он так ненавидел. Медера он считал виновным и в том, что распалась семья, и в том, что он, Момун, беден и должен работать сам, вместо того чтобы на него работали другие.
Расправившись с односельчанином, Момун перешел на сторону фашистов. Он выучил немецкий, французский, английский языки, окончил соответствующие курсы, ездил по многим странам и своим «честным трудом» заслужил доверие своих «хозяев».
И теперь, собираясь перейти по заданию на территорию Советской Киргизии, он предварительно послал туда «все разведать» своего брата Урбая, которого недавно разыскал где-то за рубежом.
А Урбаю и брат Момун и его «хозяева» казались столпами, на которые можно опереться, чтобы утолить свою жажду мести.
Урбай разыскал Чырмаша вчера утром, когда тот пас в горах овец. Но зайти в юрту ему помешали зоотехник и ветеринарный врач — они приехали осматривать отару Чырмаша, задержались и остались на ночь. Урбай, как волк, кружился вокруг, но подойти не смел и спать лег на голой земле.
Многие годы, проведенные в чужих краях, Урбай таил в сердце надежду, что советская власть, коренным образом изменившая его судьбу, не будет прочной, что вернется то старое время, когда у его семьи были богатство и власть. Он надеялся увидеть разруху и нищету, думал услышать сожаление о прошлом, но люди, как успел заметить Урбай, жили настоящим. Чабаны пасли скот, обсуждали последние новости — запуск в космос ракеты, полет Гагарина. Люди не умирали от голода, а, наоборот, выглядели здоровыми и вполне благополучными. Даже сестра Суксур казалась вполне довольной, хотя покрикивала на своего мужа — увальня и ленивца.
Все это еще больше раздражало Урбая, заставляло его сердце стучать с удвоенной силой, а кулаки сжиматься от злости. Он не терял надежды, хотел верить, что все новое пойдет прахом, он отомстит врагам и снова заживет по-старому в богатстве и довольстве. Ненависть клокотала в нем. Но пока он не знал, на кого ее излить в первую очередь. Подобно огромной ядовитой змее со смертоносным жалом, он затаился, высматривал, примерялся.
