Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
Отец поцеловал всех нас по старшинству. Когда целовал меня, я чувствовал на своих щеках его холодные слезы, чувствовал их на губах, на лбу. Каждому из нас он наказывал: «Слушайте мать и бабушку». Простился с бабушкой, взял на руки Леньку. С мамой прощался в последнюю очередь. Она припала к его груди, а он, держа на одной руке Леньку, другой гладил ее вздрагивающие плечи и говорил: «Не плачь, Оксана, слезами горю не поможешь. Детей береги». Подводы тронулись. Отец передал Леньку маме, прижал их обоих к себе. Он догнал товарищей и долго-долго махал нам кепкой.
Отец! Я никогда не видел его таким грустным, как в тот день. Без него, даже если бы не началась война, в Байдановке стало бы скучнее в десять раз. Отец умел повеселить публику. Иногда его шутки граничили с озорством, однако деревенские мужики и бабы умели из каждой извлечь урок, нехитрую мораль.
Были и есть люди, которым трудно дышать, если день прожит без скандала. Такие, как считалось у нас, сохнут от собственной злости, от постоянной жажды излить свою желчь. А, как утверждал отец, у таких злюк должно быть черно во рту. Две злые женщины жили и в Байдановке. Именно две, будто друг для дружки. Одна на одном, вторая на другом конце деревни. Обе костлявые, небольшого роста, они, казалось, были злы на весь белый свет, а уж между собой они должны были каждый день схлестнуться обязательно: если не у колодца, то в бригаде, не в бригаде, то по дороге с поля.
Рассказывали, что однажды за весь день они не нашли повода для скандала. И тогда одна из них, Марфа Грызова чуть ли не в полночь пошла к дому другой, Евдокии Прыщовой. Как же обрадовалась Марфа, увидев, что и Евдокия ходит по двору как неприкаянная, будто что потеряла.
— Ходишь?! — Марфа спрашивает.
— Хожу-у-у, милая, хо-ж-ж-у-у! — замяукала от радости Евдокия. — Не указывать ли пришла, что мне делать? Может, во двор зайдешь, дышло тебе в печенку? Уж больно рученьки мои исчесались, об твоей роже скучаючи...
Через пять минут над деревней уже плясала круглая луна, от испуга гасли звезды, в сто глоток заливались собаки, до срока петухи всполошились. Но над всем этим гвалтом царствовали голоса Марфы и Евдокии. Наверное, до утра хватило бы им накопившегося заряда, если бы их не растащили по домам полусонные мужья.
Сам я не видел, но слышал от других вот такой случай. И почему-то верю, что так именно и было. Во время сенокоса, только что пообедав, мужики и бабы, разбившись на группы, отдыхали. Марфа и Евдокия еще не успели поскандалить и сидели в разных местах — одна другой мрачнее. Мужики курят, бабы в головах ищут, песни поют, а Марфа и Евдокия друг друга глазами едят, пальцы себе ломает каждая, никак не найдут причины, чтобы сцепиться. Тогда мой отец и говорит мужикам:
— Поглядите, как Марфа с Евдокией мучаются. Все равно ведь схватятся, не теперь, так ночью. Может, помочь им, ускорить, чтобы ночью спать не мешали?
— Помоги, Павло!
— Давай, а то чё-то кина захотелось!
Отец поднялся, глазами показал Марфе: мол, зайдем за стог, сказать что-то надо. Та чуть не бегом — к отцу. «Слушай, Марфа, что это Дуська на тебя бочку катит?» — «А что такое?» — «Да говорит, что собирается сегодня тебе косы почесать. Говорит, такая она и сякая... Не знаю, в чем дело. Я бы на твоем месте...» Марфе сразу же в лицо змеиная зелень бросилась. Из ее тонких губ стон наслаждения вырвался. А в это время кто-то из мужиков с Евдокией переговорил: дескать, Марфа грозится тебе косы выдрать, мол, видишь, Павло пошел уговаривать ее, чтобы не затевала... Только успела Марфа из-за стога выйти — Евдокия к ней навстречу, словно кошка рассерженная. Взвилась пыль столбом, стали они «ласкать» друг дружку, произнося в минуту столько слов, что всей бригаде столько не наговорить. Драться им не дали, но дали облегчиться, натешиться.
Я сам однажды видел отца «чумным». А дело было так. Кто-то откуда-то принес в деревню слух о том, что со дня на день ожидается падение на землю «планеты». Помню, шел по байдановской улице старик Долгов из соседней деревни Пироговки. У байдановцев выбралось свободное время. Люди отдыхали. Старик Долгов ходил по дворам и говорил:
— Чего вы ждете, чего на скотину смотрите? Режьте да ешьте — завтра будя гибель. Планета падает. Разве не слышали? В газетах об этом сообчають...
По-разному отнеслись к этому байдановцы. Кто смеялся, кто молчал недоуменно, старухи молиться стали. Один из мужиков, Антон Гузеев, все-таки не выдержал и заколол огромного кабана. А когда прошло два дня и «планета» не упала, мужики начали подшучивать над ним. Тогда Антон, поняв, что промахнулся, что летом мясо испортится, устроил для односельчан «сабантуй». Притащил во двор колхозный котел, специально для него печь во дворе сложил и сварил кабана. Всю водку, сколько было в лавке, купил. Такого за ним, прижимистым мужиком, никогда не водилось. И вдруг такая щедрость! Выставил во дворе граммофон, завел такую музыку, что никто не мог усидеть дома, все потянулись к его двору. И ребятня, конечно, тут вертелась. Весело было! Когда кабана съели и косточки обглодали, Антон вышел на круг, внимания попросил.
— Так вот, граждане, какое дело. Вы надо мной два дня потешались, а теперь я потешусь.. Кабан, которого я заколол и которого вы съели, был чумной. Чумой он у меня заболел... Потому я его и прикончил. Теперя пляшите, веселитеся, все равно до утра осталось вам, не дольше...
Хоть и выпивши были мужики, но замолчали, как по команде. Потом потихоньку стали пошумливать. И кто знает, чем бы это кончилось, если бы не мой отец. Он встал, сделал сумасшедшими глаза, перекосил рот и за живот руками схватился.
— Ой, ой, господи! Я, кажется, очумел...
И пошел он, шатаясь, колесить по двору Гузеева, В наших безлесных деревнях на топливо используют скотский навоз. Складывают его аккуратно в кучу во дворе, снегом пересыпают. А весной, когда навоз «загорится», перепреет, его разбрасывают слоем в полметра, месят лошадьми, борону по нему таскают. Потом утаптывают ногами. Получается огромная лепешка диаметром в десять метров и толщиной сантиметров в двадцать. Когда эта лепешка сверху подсохнет, ее режут лопатами на квадратные кирпичики. Затем кирпичики складывают в пирамидки, пустые внутри, с просветами между кирпичами — чтобы высыхали лучше.
Вот отец, «очумев», и пошел к кизячным пирамидкам во дворе Гузеева. Он натыкался на них, разваливал, топтал ногами. Когда больше половины пирамидок было разрушено, Антон Гузеев и мужики поняли, что отец решил ответить проказой на проказу. Гузеев кинулся к отцу, стал уговаривать его, а тот вырывается и кидается на оставшиеся пирамидки. Чумной — что тут скажешь! Тогда Гузеев обратился к народу:
— Остановите вы его, ради бога! Я пошутил, здоровый был кабан, не чумной...
И отец, услышав это, перестал разваливать кирпич, вернулся к гуляющим, лукаво поддергивая штаны. Помню, мама, вспоминая тот случай, говорила: «Я сразу поняла, что он притворяется, он же такой...»
И вот мы остались без такого отца — веселого и работящего, чернобрового и синеглазого.
Подводы, клубя пыль, скрылись за колком, и все стали приходить в себя. На площади стояли женщины, белея и пестрея платками и косынками, держа на руках детей. А вокруг каждой еще пять-шесть человек детворы. И ребятишки приумолкли, чуя, что произошло что-то необычное, страшное.
В первый же год войны в деревне всего мужиков-то осталось несколько стариков да подростков. Те, кто вчера еще звались пацанами, вдруг посерьезнели и повзрослели. Они поняли, что стали единственной опорой для матерей в колхозе я дома. Четырнадцатилетние и пятнадцатилетние работали трактористами и комбайнерами, девочки, их ровесницы, — прицепщиками и поварихами. И хотя они трудились не меньше взрослых и были по-взрослому серьезны в работе, иногда в их поведении все же сказывалось ребячество, проявлялось оно в какой-нибудь шалости или бесшабашности. То сядут вчетвером верхом на одну лошадь, то спящих в бригадном вагончике девчонок привяжут друг к дружке косами, а то уж и совсем к детству вернутся — ночью пройдутся по чьему-нибудь огороду, как саранча. Однажды ночью человек пять байдановских ребят поехали в бригаду соседнего колхоза и сняли на тракторе «магнето», а на его место поставили свое, вышедшее из строя. Вернулись в свою бригаду утром, похвалились добычей, радовались, что теперь трактор не простоит целый день из-за «магнето». Но бригадир, немец Александр Шварц, сказал им:
— Я вам не буду разрешать работать на ворованной махнет. Ехайте опратно, отвезите этот и привезите назад сфой... И чтобы я больше такого не видаль и не слыхаль. Все! У меня больше нету слёва...
Наш Петька тоже сел на трактор, бросив школу. Однажды я пришел к нему на стан, чтобы покататься на тракторе. С собой принес большую морковку и отдал ему. У вагончика стояли два колесника — один Петькин, другой — его товарища, Кольки Киселева.
