Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Резким движением отбросив в сторону подушку, о которую опирался, он вскочил на ноги и, надвигаясь на хозяев, брызгая слюной, заорал:
— Эй, заткните глотки! Вы видели белого верблюда? Нет. И помолчите, не то... — Он вперил грозный взгляд в старика. — Ты, выживший из ума! Не вздумай на меня донести! Тебе же будет худо! Если уж мне завтра суждено умереть, так я сегодня со всеми вами покончу! — Жалмен взял его за плечи и сильно тряхнул. — Понял, душа из тебя вон? — И пренебрежительно бросил старухе: — А ты убирайся подобру-поздорову. С тобой мне недосуг возиться. Иди, спи.
Хозяева так перепугались, что больше не могли произнести ни слова.
Молчал и Отеген. Он сидел, стиснув зубы, испытывая чувство стыда и унижения оттого, что не находил в себе сил и воли вступиться за родителей. Но ни отец, ни ходжа не понимали его состояния.
Жалмен, уже спокойнее, продолжал:
— Ну, что всполошились? Будто мы Отегену зла желаем, а не добра! Вспомните пословицу: пусть лучше на скачках первым придет жеребенок из нашего аула, чем конь из чужого. Отегену пора жениться, и мы женим его, вот увидите! А Жиемурат... Что ж, этого чужака так и так надо убрать. Да с такого вероотступника мало шкуру содрать с живого! Когда народ опомнится и прозреет, Жиемурату все равно несдобровать. — Жалмен, прищурясь, испытующе уставился на хозяина. — Или этот нечестивец успел совратить тебя с пути истинного? Так запомни: если ты с ним — значит против народа! И тогда уж пеняй на себя. Как молвится, сила — ломит, глубина — затягивает.
Но старик, которого угрозы Жалмена, казалось, лишили дара речи, уже пришел в себя и заговорил дребезжащим голосом:
— Сынок, я уж свое отжил, на краю могилы стою... И дорогу свою знаю, доселе никуда с нее не сворачивал. Творю молитву, когда положено, пост держу... Совесть у меня чиста перед аллахом. Что там дальше будет — это мы увидим. А пока об одном тебя прошу: оставь ты нас в покое. И Отегена не трогайте. Он ведь у меня — как глупый барашек, скажешь ему: пойди туда-то, сделай то-то — пойдет и сделает. А и пускай глупый, мне-то он дороже других луноликих джигитов. Глупый, да свой. Он и зрачок, и белок мой... Не трогай его, Жалеке! И бог с ней, с женитьбой. Не нужна ему ни дочка Серкебая, ни иная красавица, лишь бы сам был целый да невредимый!
Отеген тяжело вздохнул и умоляюще посмотрел на Жалмена и ходжу:
— Верно, братцы, не нужен мне никто! Отвяжитесь только от меня, а?
Покосившись на Жалмена, ходжа обратился к Отегену с подзадоривающей укоризной:
— Э, братец, это не слово джигита! От такого богатыря, как ты, мы ждем иных речей! — он повернулся к старику. — А ты, ага.
Но тот не дал ему договорить, сердито прикрикнул:
— Ты помолчи! Не вводи меня во гнев и во искушение! И, прошу тебя, оставь мой дом.
Жалмен усмехнулся:
— Ладно. Мы уйдем. Но... — Он окинул хозяев испепеляющим взглядом, — так вы видели белого верблюда?
— Нет, нет! — дружно откликнулись старики, в душе моля бога лишь о том, чтобы недобрые гости скорее их покинули.
— Вот и ладно. Но если я прознаю, что вы нарушили клятву, — считайте себя мертвецами!
Круто повернувшись, Жалмен вышел, за ним последовал ходжа.
Как только шаги их затихли, старик, как коршун, накинулся на Отегена:
— Ах ты, такой-рассякой! Придурок несчастный! И за что бог наказал меня этаким болваном?! Им вертят, как хотят, а он лишь ушами хлопает! Немало я таких повидал на своем веку: поиграют, поиграют ими, как камешками, а потом выбросят. И следа их не сыщешь! И когда только ты в разум войдешь, ишак вислоухий!
Старуха не отставала от мужа, и на Отегена камнепадом сыпались брань и попреки.
Хозяева долго не могли уснуть в эту ночь.
Старику чудилось, будто в легких его не воздух, а огонь. Он чуть не плакал от сознания, что у него такой глупый и безвольный сын. Мысли путались, будущее — пугало.
Растолкав старуху, он тихо сказал:
— А не уехать ли нам отсюда? Проживем остаток своих дней среди родни. Слава богу, есть у меня и братья, и племянники, авось не откажут нам в крове. — Он со вздохом погладил бороду. — И жалеть нам не о чем — оставляем тут не дворец, а убогую лачугу. И страхи, и слезы свои... Кхм. Ты разбуди Отегена и отошли его к сестре. А завтра ночью и тронемся...
— Ох, твоя правда! — согласилась с ним жена. — Тут и не угадаешь, что тебя ждет. Вон Жалмен-то каким злодеем оказался — оборони, господи, от таких разбойников!..
Она ткнула храпящего Отегена кулаком в затылок:
— Эй! Проснись, лежебока!
Когда им, наконец, удалось разбудить сына, они рассказали ему о своем решении и подробно наставили — что он должен делать.
Отеген слушал их с опущенной головой.
Уже начал заниматься рассвет, запели петухи.
— Ты не мешкай, тотчас и отправляйся, — наказывал сыну старик. — Объясни все своему зятю. Но гляди, о Жалмене — ни слова, не то накличешь на себя беду! Не забудь попросить у зятя тягло и постарайся воротиться к вечеру.
Старуха ласково добавила:
— Иди, милый, иди! Делай все так, как отец велит. А невесту тебе мы на новом месте подыщем. Иди, ненаглядный, опора наша единственная!
И Отеген с зарей пустился в путь — к старшей сестре, в дальний аул.
33
Свои обязанности сторожа ходжа выполнял не за страх, а за совесть.
По своей воле, без разрешения Жиемурата, он ни на шаг не удалялся от загона, и Жиемурату приходилось чуть не силой отправлять его обедать.
Все активисты были довольны новым сторожем. И каждый раз, когда Жиемурат принимался хвалить ходжу, Серкебай не упускал случая хвастливо вставить:
— А
