Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Немцы вводили в бой свежие полки, бросали в контратаку танки и автоматчиков. Стены «коридора» суживались очень медленно. Перелом наметился только вечером 17 января, когда советские войска вплотную подошли к Рабочим поселкам № 1 и № 5. Фашисты наконец дрогнули. Продолжая упорно оборонять «коридор», они начали отводить через него свою Шлиссельбургскую группировку, которой грозило полное окружение.
Психологически противник был сломлен. А советские бойцы дрались с особым напором и ожесточением. Люди из тыловых служб стремились ближе к передовой. В наступающих цепях оставались многие раненые. Всем хотелось дождаться той минуты, когда разомкнётся кольцо блокады. Они были как подводники в лодке, долго пролежавшей на грунте, отвыкшие от солнечного света, мучительно задыхавшиеся без кислорода. И вот лодка почти всплыла. Скоро откроется тяжелая крышка, хлынут в люк солнце и воздух, хлынет жизнь!
Старшего лейтенанта Ермакова «послали за опытом», как выражались операторы. Он получил задание на месте проследить и проанализировать стрельбу прямой наводкой по долговременным оборонительным сооружениям противника. Утро 18 января застало его в одном из батальонов 123-й стрелковой бригады. Двигаться тут можно было только ползком, в воздухе густо летали пули, и не поймешь, с какой стороны. Было такое впечатление, что стреляют и впереди, и справа, и слева.
За редкими тонкоствольными соснами виднелись остатки разрушенных бараков и несколько уцелевших строений. Но путь к ним преграждал забор высотой в человеческий рост, со множеством амбразур для пулеметов и легких орудий. Сложенный из двух рядов бревен, между которыми насыпана земля, он был покрыт толстым слоем льда и служил надежным укрытием для обороняющихся. Снаряды не разбивали его. Артиллеристы, прячась за щитами, медленно выдвигали вслед за пехотой свои пушки, стреляли по амбразурам.
В девять часов прилетели штурмовики. Они точно пикировали на объект, бомбы в нескольких местах повредили забор. Пехота готовилась к броску. Слева, за мелколесьем, нарастала пальба, слышались крики «ура!».
За расщепленным стволом сосны лежал младший лейтенант в больших стоптанных валенках. Оборванный хлястик шинели держался на одной пуговице. Лицо черное, помороженное, остро торчат скулы. Он скользнул взглядом по Ермакову и поднес к губам свисток. По сигналу поднялись десятка полтора бойцов, сделали короткую перебежку и рухнули в снег. Выставили два ручных пулемета, прикрывая огнем тех, кто перебегал сзади. Младший лейтенант бил из автомата одиночными выстрелами. Альфред решил не отставать от него.
Впереди, в темной глубине амбразуры, вспыхивали частые огоньки немецкого крупнокалиберного пулемета. Он тарахтел не переставая, пули то ложились веером перед разбитой сосной, взметая снег и с гудением рикошетя от мерзлой земли, то шли высоко над головой, отбивая щепки с древесных стволов. Пулеметчик уже скосил прислугу пушки, пытавшейся бить по амбразуре. Но где-то неподалеку находился, видимо, наблюдатель от батареи, стоявшей на закрытых позициях. Корректировал он скупо и точно. Один 76-миллиметровый снаряд лег перед забором, второй сзади. Третий ударил прямо в забор, но скользнул по льду и взорвался на земле. Батарея сразу же дала очередь: два или три десятка снарядов. Обугленный забор осел, рассыпались бревна. Туда, в этот пролом, устремились бойцы. Но дальше, за забором, были еще огневые точки. В пролом проскочили немногие. Альфред упал рядом с младшим лейтенантом. Слева подбежала другая группа бойцов. Рябой автоматчик в расстегнутом полушубке грохнулся рядом с Ермаковым.
Остатки забора надежно укрывали от пуль. Автоматчик, отдышавшись, перевернулся на спину и достал кисет. Младший лейтенант покосился на него, сглотнул слюну и тоже лег на спину.
— Угостишь, что ли?
— Бери, — протянул тот вышитый, туго набитый мешочек.
— Больно ты щедрый, — удивился младший лейтенант. — Трофеи, что ль, не жалеешь?
— Нет, наша, моршанская. Вчера получили.
Альфред тоже свернул самокрутку. Последнее время с куревом стало лучше, появились немецкие сигареты, но были они слабые и сладковатые. А тут настоящая махорка, крепкая и душистая, не пробованная уже давно.
— Вперед! Вперед! — закричал кто-то.
Младший лейтенант вздохнул, встал на колени, поднес к губам свисток. Приподнялся и рябой автоматчик, бросив наполовину выкуренную самокрутку. Она зашипела в снегу. Альфред пожалел — столько пропадет махорки. Поднял самокрутку и сунул в карман.
Он задержался на несколько секунд, и это спасло его. Мина упала прямо в пролом забора. Младший лейтенант повалился на разбитые бревна. Автоматчик пробежал несколько шагов, а потом зашатался и медленно сполз вниз, цепляясь руками за ледяную стенку. Будто присел возле амбразуры, заглядывая в нее.
Альфред подполз к младшему лейтенанту. Близкий взрыв заставил его вжаться среди бревен. Он видел прямо перед собой стоптанный серый валенок с протертой пяткой, из дыры торчал кусок грязной портянки.
Подтянулся ближе, приподнял голову младшего лейтенанта и сразу опустил ее: вместо лица — кровавая маска с пустыми вытекшими глазницами. В зубах намертво зажат свисток.
Через пролом бежали бойцы в таких же белых полушубках, как и рябой автоматчик. Альфред вдруг поразился: какие они все ловкие, румяные, крепкие. Лихо тащили за собой волокуши с пулеметами. Он вскочил, глядя на них, уже поняв, но все еще не решаясь верить. И только когда увидел, как артиллеристы, оставив пушку, кинулись к белым полушубкам, швыряя вверх шапки, схватил за рукав рослого автоматчика.
— Ты какой? Волховский?
— Не цапай! — оттолкнул тот Ермакова, пробежал дальше, а потом круто повернул назад. Рядом увидел Альфред потное лицо, сияющие глаза, услышал крик:
— Братишка, из Питера?!
Вокруг них быстро сбивалась толпа. Альфреда тискали за плечи, подбрасывали в воздух, кто-то обменялся с ним шапкой. А он улыбался смущенно и радостно, не находя слов, пожимал руки, тянувшиеся к нему со всех сторон.
Потом раздалась команда, бойцы устремились дальше, и Альфред побежал вместе с ними. В наступающей цепи полушубки волховцев перемешались с истрепанными шинелями и ватниками ленинградцев.
* * *На следующий день, разыскивая штаб бригады, Ермаков снова оказался на окраине поселка возле дерево-земляного забора и не сразу уразумел, что там происходит. За деревьями, по обе стороны поляны, стояли группы из штабных командиров, политотдельцев, интендантов и шоферов. Все принаряженные, выбритые, затянутые ремнями.
Какой-то мужчина крикнул из кузова грузовика:
— Начинаем!
Люди, размахивая оружием, устремились навстречу друг другу, встретились посреди поляны, обнимаясь и целуясь. Но улыбки на лицах были не столько радостные, сколько сконфуженные. Стрекотал киноаппарат, щелкали затворами фотокорреспонденты.
Тот же мужчина скомандовал:
— Стоп! Повтори еще раз. Больше веселья, товарищи! Больше неподдельного ликования! Это же великий момент! Займите исходное положение!
Ермаков увидел, что с поляны убраны все трупы, осталось лишь два мертвых немца. Даже тело младшего лейтенанта оттащили из пролома в сторону. Только вчерашний автоматчик так и стоял на четвереньках, приткнувшись к забору головой и плечом. Он не попадал в объектив, и его не тронули. Альфред подумал, что автоматчик теперь закоченел, его так и зароют скорченного. Будут лежать рядом, в одной могиле, и он, и младший лейтенант в дырявых валенках. А зрители увидят «хронику», которую можно снять где угодно: хоть тут, хоть на Урале, хоть в Забайкалье.
Очень обидно стало Альфреду за этих ребят, которые умерли, даже не зная, что они первыми разорвали кольцо. Он подошел к грузовику и сказал громко:
— Кому нужна такая профанация? Как вам не стыдно!
Режиссер удивленно посмотрел на него и показал рукой: не мешайте. Режиссер просто не понял, о чем говорит этот неуклюжий человек в грязной мятой шинели. Недоставало еще, чтобы он попал в объектив. Один вид его способен испортить такие отличные броские кадры.
* * *Почти три месяца, начиная с окружения гитлеровцев под Сталинградом, войска генерала Ватутина вели непрерывное наступление. Позади сотни больших и малых боев, бесконечные километры трудных зимних дорог. Фронт Ватутина преодолел за этот срок расстояние большее, чем соседи, глубоко врезался в расположение вражеских армий. Казалось, войска давно уже выдохлись, полностью выдохлись, окончательно выдохлись. Да что там казалось — цифры говорили сами за себя. В батальонах, имевших до наступления по пятьсот человек, осталось по тридцать-сорок активных бойцов. В танковых бригадах — по пять-шесть боевых машин. Общая численность сократилась раз в десять, численность, но не боеспособность — Ватутин никогда не смешивал эти понятия. Война не только арифметика. Большое значение имеет воинское мастерство, наступательный порыв людей, умение использовать подавленность, растерянность, дезорганизованность противника. Очень важен моральный подъем, настроенность войск на победу — так считал он, командующий фронтом, которого не случайно, видимо, в Генштабе называли генералом-романтиком.
