Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
День шестьдесят третий
В среду Алешка проснулся рано. Солнце, холодное с утра, зацепилось за верхушки тальника в тополиной рощице, а прозябший ветер доносил к нам во двор крепкий запах настоявшегося за ночь цвета.
Мы умывались во дворе. Алешка — первым. А потом лил воду в мои ладони и рассказывал про свои сны. Мимо нас прошла Евдокия Ильинична с подойником — запахло парным молоком и детством. Последнюю пригоршню воды я выплеснул на своего приятеля.
— Я уже умывался! — взвыл тот и прыгнул в сторону.
— С гуся вода — просохнет, не беда!
— У Голомаза научился?
— Сам придумал!
— Тогда не миновать тебе еще раз голомазовского кабинета!
— Он его вчера на ремонт закрыл.
— Повезло тебе… Только в этом году на неделю позже закрыл — сорвался с графика.
Присели на лавочку у буйных сиреневых зарослей. Алешка сорвал листик и стал жевать его.
— У нас с ней недавно такой разговор произошел, что… — вдруг погрустнел Алешка.
— С кем?
— С Диной… твоей!
— Ладно, давай не будем!
— А будем, так давай…
И, вычерчивая носком туфли на пыли лошадиную морду, он подробно рассказал мне о своем разговоре с Диной.
— Ему, мол, ни слова… Мне, значит, как товарке, а тебе — ни слова нельзя…
— Да ошибся ты… Может, она к слову, а ты уж — «твоя»!
— А скажи, милейший, разве она тебе не нравится, а? Ну скажи — нет!
— Да.
Алешка вздохнул:
— Так-то вот… У нас говорят: «За новой юбкой — парни гужом!» И про меня такое наплели, что… Ну, простительно Коновне или Аксюте Пожидаевой, а то Шурка Найденкина — туда же, Надьке хоть на глаза не показывайся… Но не в юбке тут дело! Это я точно выяснил… Так что ты, в случае чего — не теряйся!
Эх, Алешка, Алешка! Разве это так просто — не теряться? Это, должно быть, еще труднее, чем расстаться с тобой сегодня! И… бог знает на сколько!..
От Красномостья до железной дороги было шестьдесят километров. Когда Красномостье было райцентром — автобусы ходили со станции через каждые четыре часа. Теперь — два раза в сутки: утром и вечером, к поезду. Зачастую автобус приходил только утром, поэтому Алешка решил ехать первым рейсом.
У автобусной остановки собралась вся Алешкина родня. Мать рассовывала по карманам сына свертки и сверточки, а Николай Андреевич, присев на корточки, рисовал щепкой на песке тракторы и автомобили, чем восторгался маленький Сережка:
— А вот этот автобус наш! Только у нашего колеса круглей, да?
Подошел автобус, и вышедший шофер объявил:
— Выстойка десять минут! — и плотно захлопнул дверь.
Алешка поставил свои чемоданы вплотную к подножке и обменялся с шофером улыбочками: на шоферском лице мелькнуло: «Что — влез голубчик?», а на Алешкином: «Повезешь, куда ты денешься?..»
Остановка была рядом с культмагом, и шофер направился было туда, но его остановил неожиданно появившийся откуда-то Голомаз. Зеркальным носком левого сапога Семен Прокофьевич поймал солнечного зайчика и, не отпуская его, приказал шоферу:
— Погоди! Дело есть!
Шофер как-то сразу сдал ростом, но возражать не стал, потому что знал нрав председателя еще с первого своего рейса в Красномостье.
— Что ж это ты, друг, — загудел Голомаз, — шаг вперед, как говорится, и ни шагу назад?
— Так ведь лучше меньше, да лучше, Прокофьич!
— Ну, знаешь ли, — Голомаз отпустил солнечного зайчика, — тут тебе не политграмота! Ты лучше объясни массам, почему в сутки один рейс делаешь? Или к населению не привык?
— Это вы у Кузьменки спросите, — насупился шофер, — он у нас бог в автохозяйстве…
— С товарищем Кузьменко я созвонюсь лично сегодня же!.. А тебе советую проявлять побольше инициативы! По себе знаю…
Шофер развел руками:
— Кончилась моя выстойка!.. А Кузьменку, пользуюсь слухом, с автобазы на скотобазу перебрасывают.
— Главное — база осталась, кому бы она ни досталась! — невозмутимо ответил Голомаз и заметил Алешку: — А ты куда?
Алешка коротко рассказал причину отъезда. Больше сына волновалась Евдокия Ильинична. И чем подробней она рассказывала, тем больше хмурел Голомаз. Потом, прервав ее, с укором сказал Алешке:
— О таких финтах надо начальство в известность ставить — депутат, как-никак! Эдак у меня все кадры разбегутся… Или вы уж… без… меня научились обходиться? — И вдруг обнял Алешку за плечи и растрогался: — Прощай и не горюй!.. Все равно на второй сезон в депутаты не попадешь… И помни: один в поле — не вой!..
Мы с Алешкой обнялись, а через несколько минут автобус замелькал по Красномостью.
А дальше — степь…
День шестьдесят шестой
Приехал участковый Курьянов. В его полевой сумке лежало множество заявлений, в которых описывалась Коновна, как «…женьшина вредная для опчества, потому как первая в мире самогонщица…»
Он приехал с утра, чтобы застать старуху дома и произвести надлежащий обыск. Потребовалось двое понятых, и блюститель порядка пригласил меня.
Мы направились к зловредной старухе и увидели Ваську Жулика. Он стоял возле своего двора непривычно задумчивый и бледный. Я уже знал, что так бывало с ним с дикого похмелья.
— Очень кстати! — обрадовался участковый. — На дело пойдешь? Пора себя проявлять в наведении общественного порядка!
— Я завсегда!
— Пошли.
Старуха жила в самом конце улицы, так что из ее оконца просматривалась вся улица.
Когда мы зашли, она энергично работала в печи ухватом. Курьянов потянул носом:
— Ну и душок у тебя!
— Небось не в магазин пришел! — не разгибаясь и не оборачиваясь, ответила старуха. — Ить вот, скажи на милость, охота человеку по чужим дворам шастать…
— Говори, самогон есть? — перешел к делу Курьянов.
Старуха выпрямилась, опершись подбородком на конец держака ухвата: личико — чайничком, только носком книзу, от глаз к вискам — морщинки-паутинки, а губы сцеплены тугой гузкой.
— Нету и не было сроду!
Курьянов присел к столу, достал бумаги:
— Ты не темни, бабуся! Заявления на тебя. По рублю с полтиной за поллитра берешь! Скажешь, не так?
— По злобе они, заявления твои…
— Так нету?
— Истинный крест!
— Будем искать!
— Вам не впервой, правов у вас на это много…
Курьянов встал:
— Василий — на чердак, я — здесь, а ты — в сарай…
Когда я вернулся из сарая, где кроме кизяков и паутины ничего не оказалось, ноги участкового торчали из-под койки, а Васька гремел на чердаке каким-то железом. Коновна сидела на лавке, скрестив на груди руки, и улыбалась не очень-то приятной улыбочкой. Я примостился рядом и доложил Курьянову:
— В сарае пусто…
В это время в сенцах что-то загремело и глухо шмякнулось об пол. Послышалась отборная Васькина брань — Курьянов проворно вылез из-под кровати.
— Оборвался, паршивец! — успокоила старуха. — Там у
