Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский
Так впервые в своей жизни Даша узнала, что существуют на белом свете словари. Поняла, что умный человек никогда не скажет: «Какой у тебя глупый вопрос!»
— Эх, Сергей Сергеевич, если бы Колосовой да образование! — как-то сказал Соколов.
Зборовского искренне радовало, что его подопечная, несмотря на слабую грамотность, успевает не хуже других. Многое усваивает даже быстрее.
В грамоте Даша действительно отставала. Зато памятью брала. Крепко запоминала услышанное. Прикроет глаза во время уборки, и лекция слово за словом перед ней.
Поначалу, сидя над книгой, с непривычки засыпала. Но тут же вскакивала, колотила себя по голове:
— Дубина! Балда! Никакого толку из тебя не выйдет!
Мало-помалу брала себя в руки, приучалась сначала понимать, что написано, а уж после заучивать. Шаг за шагом раскрывались тайны человеческих недугов. Хребтина позвоночником зовется. Печенка — печенью. Рука — верхней конечностью. Сердце, артерии, кровь… Кровь живет своей жизнью в бесчисленных шариках. И повсюду врагом человека — зараза, микробы… Сыпь не спутать бы: крупнопятнистая на фоне белой кожи — корь, мелкоточечная на фоне красной — скарлатина. Пол обрызгивают хлоркой. А руки чем моют?
На дежурствах отдыхала. Все в палатах спят, и только полуночничают она да сестрица. Заглянешь в палату, прислушаешься, как дышит больной, и снова читай. В глазах резь — не потому, что клонит в сон, а от огня лампы, на который, отдавшись своим мыслям, уставилась. В Комаровке тоже ночь. Люди, как колосья, скошены благодатным сном. И только на Красную горку в воскресенье девки выйдут на гулянку — приглаженные, до блеска намытые духовитым мылом. Начнут круги водить, песни протяжные петь. Старикам не уснуть, а помалкивают. Молодость свою вспоминают.
Да, что-то в Комаровке все пошло кувырком. Столько негаданных бед! Андреяна не стало, на дом старосты пагуба нашла: Кучерявого упрятали в Нижнебатуринский острог, сказывают, будто Кучерявиха в Глыбинской тюремной больнице померла — на том свете кается. И выдумают же люди! А Ефим где? Уж не забежит Настенька, как прежде. Поди, свою дорогу нашла… А моя дороженька куда приведет?
И еще беда в Комаровке: за поджог усадьбы Кутаевских засадили Агриппининого Ваську. Получил три года тюрьмы: покушение на святую собственность — все одно что на царскую власть. Сгори усадьба — поплатился бы каторгой. По тому же делу Фомку чуть не упекли. Высылкой грозили. Но сам следователь Кедров взял его под защиту: показал, что Фомка в ту ночь возил его в Зарайское.
В деревнях неспокойно. Крестьяне не те, что раньше — взбудоражены, какую-то революцию хотят делать. Хотят сжечь все барское, а землю поделить меж собой. Жутко!
И видится ей: Комаровка криком шумит. Вокруг усадьбы Кутаевских толпа и, должно быть, десять, нет, двадцать стражников. И этого мало, коль хлынет толпа. Разные толпы бывают. Каждая свою душу имеет: одно дело толпа при пожаре, другое в базарный день или на ярмарке. Толпа любопытных зевак — мирная. Но ежели народ соберется чего-то не допустить или требовать — такую толпу ни нагайками, ни саблями не разгонишь: все в клочья разорвет, все по дороге сметет.
Даша убавила огонек лампы и снова настороже.
…Лето пропитывает Нижнебатуринск густыми запахами варений — клубничного, вишневого, черной смородины… Хозяйки неистово изощряются в усердии. Во дворах, около таганков, над блюдцами со сладкими пенками гудят и хороводят мухи. Крыши домов устланы железными и деревянными листами со сморщенными на солнцепеке кружочками яблок. В уездных городишках жить любят с запасами.
Город. Так и не видела ничего Даша, кроме бакалейной лавчонки на Узловой улице. И рядом, в переулке, — еще одной, с вывеской: «Керосин». Вспомнилось, как девочкой с благоговением раскрыла букварь, прочла в нем по складам где-то в конце слово «ке-ро-син». И даже закрыла в испуге глаза, будто дотронулась до чего-то святого, запретного. Все печатное — великое таинство. И люди, причастные к этому таинству, казались особенными, очень умными.
Возвращаясь в лечебницу с тяжелым бидоном керосина, всматривалась в лица прохожих: ждала, что обязательно встретит комаровских. Но вот уж сколько времени как она оттуда, а никого! Похоже, зарок дали ее обходить.
В это лето лечебницу одолело мушиное нашествие. Потом — откуда взялись? — тараканы. Во всех палатах, коридорах и даже в кабинете Соколова — ленты мухоморной бумаги. Что касается бурых прусаков — им был объявлен бой французской зеленью.
Среди босоногих, с подоткнутыми юбками хожалок, Зборовский едва узнал укутанное по самые глаза во влажное полотенце лицо Даши. В руках — совок и метелка.
— Не каешься, что переехала?
— Сама не пойму.
— Ничего, привыкнешь.
— И то думаю, обвыкну, господин доктор.
По тому, как высвободила плечо из-под его руки, понял: с тем, что было между ними, решила покончить… Уж не считает ли, что, пристроив в школу сельских сестер, он пытался от нее откупиться? Где-то в глубине души ощутил досаду: на то ли, что не находит в этой… прежней, комаровской Дашки?
Не знал, что его холостяцкая квартира зорко просматривается из окошка флигелька, уходящего полами в землю. Сквозь расщелину в марлевой шторке. Да и к чему молодому доктору запоминать оконца хожалкиных комнатушек? Только кликни, сбегутся такие, как и она, сирые бездомки, на кусок хлеба, на этот незаметный, непочитаемый труд.
Не догадывался, что Даша непрестанно думала о нем. Блеснул было в ее жизни свет, ослепил и… снова мрак. И все же зареклась: жива не буду, а впредь не оступлюсь, воли себе не дам. Кто она ему и кто он ей? Барин, и все тут. Барин… Чего ждать от него? Чужой он.
Глава XI
Кедров вновь и вновь вчитывался в документы, стараясь связать разрозненные данные в единую логическую цепь, отчетливо представить, что могло привести к трагическому событию. Но для суда нужны факты. Факты, а не домыслы. Снова выезжал он в Комаровку. Вызывал к себе мужиков, баб и даже ребят. Выяснял семейные дела Кучерявых. Их могли раскрыть только местные люди. Часть вещей, изъятых у старосты, отвезена в Глыбинск на экспертизу. Со дня на день должно прийти заключение. Но, главное, труп так и не был опознан.
— Ваш? — Кедров положил топор на стол. Топорище начисто замыто, но в его углублениях — сероватые пятна. В пятнах такого же цвета вся металлическая часть колуна.
Кучерявый не спеша примял окурок ко дну бронзовой пепельницы-лодочки.
— Колун ваш? — жестко повторил следователь.
Староста оперся кулаками о стол. Гнилой душок изо рта. Борода черная, с проседью. В прищуре глаз — притаенный глум.
— Ну а ежели не
