Ночной звонок - Владимир Васильевич Ханжин
Явившись в гостиницу, Гирин собрался пообедать, но ресторан оказался переполнен. Тогда он поднялся в номер, рассчитывая переждать "пиковый" обеденный час, прилег отдохнуть — и вот проспал до вечера.
Во рту было вязко, гадко, есть уже не хотелось. Изморенный духотой, Гирин чувствовал себя хуже, чем утром. Он прислушался к сердцу, и ему показалось, что там опять улавливаются какие-то болевые ощущения.
Лежать тоже не хотел ось. Гирин вспомнил о списке покупок, который сунула ему жена перед отъездом: Следовало бы, пожалуй, побродить по магазинам — время позволяло. Но, едва подумав об этом, он поспешил заверить себя, что сейчас ничего подходящего уже не найдешь — днем все распродано. Да и нездоровится, какие уж там магазины!
Размышления о покупках вызвали в Гирине — неприятную обеспокоенность. На душе стало вдруг слякотно, как после какой-то скверной истории. Никита Иванович не сразу мог понять, в чем дело, и, лишь снова вернувшись мыслями к списку, который вручила жена, вспомнил о случившейся дома размолвке.
Собственно, из-за этого он и уехал, вернее — просто-напросто удрал в командировку. Директор завода вполне мог бы ехать один, без него, главного технолога. Но Гирин ухватился за поездку как за единственную возможность избежать ненужных, на его взгляд, объяснений с женой. Он не считал себя виноватым, не хотел трепать нервы в препирательстве и взаимных упреках и верил, что в его отсутствие время само все исправит.
Ему вспомнился тот недавний злополучный вечер, когда он, несмотря на свое обещание, не пошел на родительское собрание в школу. Конечно, он знал, что жена не одобрит его. Кажется, он даже допускал мысль, что она раскипятится, устроит головомойку — ему это не в новинку, — но потом, как обычно, быстро остынет и все пойдет по-прежнему, по-хорошему.
Случилось иначе, совсем иначе. Застав его дома, жена не удивилась, словно заранее предполагала, что он не выполнит обещание, не вспылила, не разбушевалась. Она посмотрела на него долгим, оценивающим взглядом — непонятным, неожиданным взглядом постороннего, чужого человека — и молча удалилась на кухню готовить их обычный поздний ужин.
С этого момента она разговаривала с ним лишь при самой крайней необходимости. Но даже в тех редких случаях, когда жена разговаривала с ним, он видел, что она делала над собой усилие.
Как ни старался Никита Иванович не обращать внимания на эту перемену, он с каждым днем болезненнее ощущал, что дом утрачивает свое тепло, свой уют. Казалось, все изменилось: стены, мебель, каждая привычная, прижившаяся безделушка смотрели на Гирина настороженно и отчужденно.
Сейчас, когда Никите Ивановичу свежо вспомнилось, каким потерянным, униженным он почувствовал себя, в нем с особенной силой заговорил протест против нелепого, до дикости неоправданного поведения жены. За все дни их размолвки Гирин никогда еще так твердо не верил в свою невиновность. Ну что за беда — пропустил родительское собрание! Он же отлично знал тогда и знает сейчас, что жалоб на его детей не могло быть. Ребята учатся и ведут себя прекрасно. Значит, оставалось выслушать похвалы. Удовольствие, конечно. Но если он лишил себя его, так почему же надо возводить это в степень преступления, почему надо отравлять ему существование?
Гирину представилось, что и вся его жизнь сложилась плохо, что он упустил какие-то возможности, которых не упустили другие, и потому у других жизнь идет красиво, без глупых семейных сцен, без пошлой семейной прозы. А кто виноват? Только жена. Вздорный, эгоистичный человек!
Никита Иванович опять вытер свое широкое, крупное лицо и полную шею, вспотевшие на этот раз, видимо, от волнения, оглядел себя, и досада и возмущение его усилились. Казалось, жена была виновата и в том, что костюм его измят, и в том, что в номере душно, и в том, что он уснул.
Чтобы отделаться от своих тяжелых мыслей, от своего скверного настроения, он решил поскорее уйти из номера. Куда? Видно будет. В конце концов, Москва — это Москва. Есть здесь кое-что поинтереснее прилавков.
Сосед, проживший в гостинице почти месяц, устроился совсем по-домашнему, и. Гирин нашел в ящике шифоньерки целый набор разных щеток. Гирин развернул обувную, и вдруг на испачканном, измятом газетном листе бросилось в глаза объявление. В квадратной жирной рамке приметным черным шрифтом полностью обозначалось название института, того самого института, который окончил Никита Иванович. Он прочел, что институт приглашал своих воспитанников на традиционную встречу в студенческий клуб.
Нет, случаются же такие совпадения — вечер состоится сегодня!
В воображении Гирина встало щедро остекленное здание институтского клуба с его прямыми, строгими линиями темно-серых стен, а по соседству с ним — студенческое общежитие такого же делового серого цвета, кубообразное, кажется четырехэтажное. Нет, очевидно, шестиэтажное, Иначе оно не могло бы так господствовать над всем кварталом. А что помещалось в этом квартале еще? По одну сторону общежития — клуб. А по другую? Там строил ось что-то… Нет, притулился гараж, скромненький, уютный гараж, какого-то небольшого учреждения… Нет, наверное, гараж стоял дальше. А между ним и общежитием тянулся деревянный забор, длинный-длинный; впрочем, длинным он казался, очевидно, потому, что по утрам, перед лекцией, вечно приходилось попадать в цейтнот и влетать в институт под самый звонок. И еще там примостился бакалейный ларек. В ларьке обязательно продавалась халва. Что за прелесть — халва с белой булочкой и стакан кипятку!
О, как настойчиво, как призывно окликнуло Гирина все это, далекое и близкое, забытое и незабытое! Даже сердце чуть сжалось от волнения, а в памяти, набегая одна на другую, сменялись картины давнего прошлого.
* * *
Гирин рано приехал в клуб, но нисколько не пожалел, что поторопился. Он с удовольствием бродил один по залам — просторным, молчаливым, полным какой-то особенной, нетронутой прохлады, — поднимался с этажа на этаж, узнавал каждый поворот, каждую колонну, каждое окно. И казалось странным, что прошлое вот так просто и дерзко шагнуло из своей дальней дали в сегодняшний день — живое, цельное, доступное.
Никита Иванович остановился на лестничной площадке, с которой хорошо просматривался танцевальный зал. Вспомнилось, каким, в сущности, чудаковатым парнем был он в институте. Спускаясь по этой же лестнице после киносеанса или концерта, он окидывал торопливым взглядом зал, колышимые музыкой пары и, люто завидуя в душе, силился изобразить на лице выражение безразличия.
Когда девушки спрашивали его, почему он не учится танцам,
