Вечные хлопоты. Книга вторая - Евгений Васильевич Кутузов
Зинаида Алексеевна умела беречь свое право на независимость, на собственное мнение, с каким бы авторитетом оно ни расходилось, но также умела спокойно, с достоинством признаться в своей ошибке, если убеждалась, что не права. И в этом более всего, пожалуй, проявлялась сила ее характера.
Все это Анатолий Модестович знал и прежде, хотя и случалось ему думать о ней как о женщине своенравной и не в меру самолюбивой. А странности стали происходить, когда она появилась в антиповском доме.
Клавдия Захаровна не любила ее, это очевидно. Впрочем, она и не скрывала этого. Но не любила заочно, наслушавшись сплетен. А может, догадывалась, чувствовала, что муж неравнодушен к ней... Из-за нелюбви к Зинаиде Алексеевне она ведь и не пошла на вечер, когда провожали на пенсию Николая Григорьевича. И вдруг, удивив и мужа, и Захара Михалыча, она стала чуть ли не подругой Артамоновой! Узнав, когда придет Зинаида Алексеевна, она старалась приготовить повкуснее обед, празднично накрыть стол. Иногда уводила ее к себе в комнату, и они болтали там подолгу. С наступлением осени — темно по ночам, слякотно, — именно Клавдия Захаровна предложила Зинаиде Алексеевне не ездить каждый раз домой, а оставаться ночевать у них...
Анатолий Модестович недоумевал, пытаясь разгадать эту резкую перемену в поведении жены, но сколько бы он ни ломал голову, ничего не мог понять. Да вряд ли это и возможно — разобраться в запутанных, изощренных чувствах женщины, потому что они почти всегда стихийны. Долгая привязанность, большая любовь мгновенно сменяются ненавистью, презрением, а вчерашняя ненависть оборачивается дружбой... Наверняка женщина придумала пословицу: «От любви до ненависти один шаг». А если это был мужчина, то он хорошо знал женщин...
Как-то Клавдия Захаровна призналась:
— Знаешь, Толя, меня бы нисколько не удивило, если бы ты всерьез увлекся Зинаидой Алексеевной! Честное слово. Она такая приятная, умная женщина и красивая...
— Ты опять за свое! — поморщился он, не обратив внимания, что жена сказала не просто «если бы ты увлекся», но «всерьез увлекся».
— Я вообще, к слову пришлось. — Она шумно и глубоко вздохнула, точно сожалея о чем-то. — Даже непонятно, почему она живет одна?! Мужики, что ли, сплошь слепые...
— У нее тяжелый характер.
— Господи, ерунда-то какая! — сказала Клавдия Захаровна. — Если хочешь знать, у нее золотой характер, только понять это нужно, увидеть. Где там! Ваш брат, мужики, видят не дальше своего носа, что лежит на поверхности. А заглянуть человеку в душу лень.
— В чужую душу могут и не впустить, — возразил Анатолий Модестович. Но возразил не искренне, а лишь бы противоречить, лишь бы не открыть истины.
— С добром впустят, — сказала Клавдия Захаровна. — Постучаться надо как следует.
— Что ты мне пытаешься внушить?
— Тебе — ничего...
Дети, в особенности Наталья, привязались к Зинаиде Алексеевне как к родному, близкому человеку. Когда она не бывала два-три дня, ребята не давали покоя Анатолию Модестовичу. Теребили его, требовали ответа, почему не приходит так долго тетя Зина. Может быть, им нравилось, что она всегда приносит гостинцы, однако это могло бы еще подкупить маленькую Таню, но никак не Наталью, которая вообще относилась к подаркам безразлично и спокойно. Ее симпатии не купишь. Значит, причина привязанности была в чем-то другом. Но в чем?..
Взрослым часто кажется, что детское сердце откликается лишь на что-то конкретное, осязаемое, как вещь, что можно взять в руки, а просто хорошие, дружеские отношения они не принимают в расчет. А для детей это, пожалуй, дороже любых подарков и подношений.
Не умея, а отчасти и не желая ладить со взрослыми, Зинаида Алексеевна прекрасно ладила с детьми. К чему бы они ни проявили интерес, какие бы каверзные, неожиданные вопросы ни задавали, она терпеливо объясняла, не боясь, если чего-то не знала, признаться в этом. И всегда оставалась серьезной, не давала повода почувствовать, что ее собеседники только дети и что между нею и ими не может быть полной откровенности, что их отношения не более чем игра, снисхождение взрослого человека к любопытству ребенка.
Анатолий Модестович обмолвился как-то на этот счет.
— Удивительно, — сказал он, — как вы меняетесь на глазах, когда бываете с ребятами! Посмотришь, вроде это вы, а вроде и совершенно другой человек.
— Меняюсь? Ничуть, уверяю вас. Я всегда такая. По крайней мере, пытаюсь быть.
— Значит, я слепой. — Он пожал плечами, показывая, что разговор продолжать бессмысленно.
— А вы никогда не замечали, Анатолий Модестович, что взрослые чаще видят не то, что у них перед глазами, а то, что им хотелось бы увидеть?
— Не замечал.
— Обратите внимание, советую вам. А дети... Они же непосредственны, откровенны. Вам ведь не нравится, когда кто-то бывает с вами слишком серьезен, верно?..
— Когда как.
— Слишком, я говорю, — подчеркнула Зинаида Алексеевна, немножко досадуя на его непонятливость.
— Пожалуй, — согласился он.
— Дети наоборот: они терпеть не могут сюсюканья, снисходительности, потому что верно угадывают за ними фальшь и неискренность. Мы спешим, торопимся вылепить из них людей по своему образу и подобию, забывая, что всему свое время.
— Не смею спорить, я не педагог. Но вы-то откуда все это знаете?
Она покраснела.
— Откуда я знаю, если у меня нет детей?
— Простите. — Он понял, что допустил бестактность.
— Пустое. Кстати, насчет педагогики... В моей жизни, как и в вашей, наверное, было много учителей. И хороших, и плохих. Но я помню до сих пор одну учительницу. Она преподавала русский язык и литературу. Толстая такая была, неповоротливая и очень смешная. Зоя Павловна... — Артамонова улыбнулась нежно. — Знаете, у нее тоже не было детей. А как она любила нас, как
