Часы - Лев Маркович Вайсенберг
— Хватит! — «казал Крабб (хотя его и не вызывал Хаус: Крабб не был механиком). — Пусть дураков сажают на электрический стул. — И повернулся спиной к Хаусу.
Город был слепой в эту ночь.
Почерневшие трупы уложили наутро в гробы и повезли в кирку. Майское солнце билось в узкие, как щели, церковные окна и красками радуги падало на три серые мертвые кепи на крышках гробов, на множество кепи в руках солдат.
Надгробную речь сказал майор Андерсон. Вот тощий смысл этой речи: три британских солдата, служа верой и правдой, погибли за родину — Эйрон Колли, Джон Ханнан, Дэвид Льюишем — механики службы связи.
Я не знал Джона Ханнана, я не знал Дэвида Льюишема.
Крабб стоял рядом со мной и незаметно пожал мою руку. Я вспомнил, что с неделю назад из верхнего, этажа сэттльмента я видел во дворе Эйрона Колли. Солдаты тренировались в футбол, и мяч птицей летал в воздухе, как годы назад на школьном дворе Ист-Энда. Рыжие волосы Эйрона вились по ветру.
— Блаженны нищие духом, — твердил у гроба полковой пастор Роуз, — ибо их есть царство небесное. Блаженны плачущие, — повторял он заученные слова, — ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. — Пастор Роуз был в закрытом френче, с черной каймой у ворота, с золотыми очками на длинном носу, высокий, тонкий, как свечка.
Еще в таком духе говорил пастор Роуз.
Кладбище ждало всех, кто пошел вслед за гробами, за майором Андерсоном, за пастором Роузом.
Крабб и я и еще несколько солдат свернули на площадь Свободы. Там шел митинг. Шесть тысяч сильных рук поднялись, как одна: продолжать стачку.
«Здесь такой порядок и спокойствие, — усмехаясь читает Твид вслух из «Таймса», — какого не было уже несколько лет. — (Это корреспонденция военного журналиста Скоттланд Лидделя, получившего из министерства иностранных дел пятьсот фунтов стерлингов за десять недель.) — Гавань полна судов. Нефтяные промыслы дают все возрастающее количество нефти. Забастовки становятся все более редкими. Жители, будь то татары, армяне или русские, сохраняют спокойствие и живут мирно. Тифлисско-Бакинская железнодорожная линия вполне безопасна, точно путь из Итона в Бирмингэм…»
Это верно:
Города и села стянуты с Лондоном путями железных дорог.
— Наши кони — быстрейшие в мире, — говорят пассажиры в сигарном дыму. — Смотрите, как дымят трубы английских фабрик и пароходов! Вот Бирмикгэм — это город железа, где корабельные якоря и булавки, и обручальные кольца. Вот Манчестер — город тканей. Вот Ворчестер — город фарфора. Наши рождественские гуси самые жирные. Солнце никогда не заходит над нашей империей. Одиночество наше блестяще. Мы — соль земли.
А многие думают:
— И все пути, точно яблони Девоншира, имеют свои ветви и разветвления. Но они не выходят из Англии и как змеи кусают свой хвост. Так вся Англия оплетена чугунной решеткой путей.
Пир
Наложница услаждает слух своего господина. Она ноет заунывно сладкие песни.
«У англичан, воюющих с Астраханью или, что то же, с московским правительством, рабочие требуют выдать этому правительству ценный и главный продукт его мечтания — нефть. Они требуют, чтобы англичане сами себя высекли. Пропусти англичане в Москву нефть, они выковали бы меч, поднятый против них. Заработали бы советские фабрики и заводы, заработала бы железная дорога, водные пути, заработало бы все то, что только способно было бы усилить и укрепить большевистский фронт.
«Выгодно ли это англичанам?
«Выгодно ли это Азербайджану?
«Конечно, нет — кто враг самому себе?»
Так поет муссаватский официоз песнь наложницы. Так щекочет он ухо господина-саиба. И в знак пылкой любви к господину-саибу устраивается большой вечер.
Он имеет быть В летнем клубе. Там будут: весь молодой сэттльмент — генерал Томсон, штаб, офицеры (солдатам, конечно, запрещено), правительство, деловые люди, азербайджанские офицеры, гости, особенно дамы и барышни, все те, кто вывешивает ковры, кто с балконов кидает цветы, когда по улицам движутся оккупанты; все те, кто еще не теряет надежду, что генерал Томсон уплатит за грехи турок; все те, кто верит еще, что славные томми в коротких штанишках в штыки встретят большевиков с севера.
Сергей говорит, что я могу быть полезен на вечере.
Я чищу костюм, ботинки, одолеваю в бою запонку. Я иду на вечер, устроенный муссаватистами в честь британских гостей.
За соседним столом сидят: мистер Твид, майор Андерсон, красный, лоснящийся, два толстых тюрка в визитках, азербайджанский офицер в малиновых штанах, дама с нарумяненными щеками. Видимо, уже много выпито, и развязность властвует над столом. Тюрки сидят бед шапок. После ухода оттоманских войск они переменили восточную ориентацию. Во всем — во внешней политике, во внутренней, в костюме. Твид берет на себя любезность быть переводчиком между майором и другими сидящими за столом. Я наблюдаю да ним со стороны.
Оказывается, один из тюрков в визитке — важная персона. Он — бек, владелец больших земельных угодий и виноградных садов возле Ганджи. Он член партии муссават и весьма близок к правительству. Его зовут Гамид-бек Асад-бек.
Он тяжело подымается. Утирает платком потное лицо. В одной руке он держит бокал с вином. Оно переливается через край на скатерть. Все умолкают. Он откашливается.
Муссаватский лэндлорд плетет дырявую пряжу своих политических чаяний. Руководство муссавата над всем мусульманским крестьянством и рабочим людом Закавказья… Халиф-султан во главе… Он машет желтым знаменем панисламизма.
— Мы — национал-демократы, — говорит он в упоении. — Наша партия называется поэтому муссават.
— Мус-сават? — выпаливает вдруг майор Андерсон, точно проснувшись. Он ни бельмеса не понимает по-русски, но это слово его почему-то проняло. — What, the devil, means it (это что за чертовщина)? — спрашивает он мистера Твида.
Ресурсы такта и сдержанности в моем экс-патроне неистощимы.
— Майор Андерсон интересуется, — вежливо наклоняется мистер Твид к тюрку, — что означает слово муссават?
При словах «майор Андерсон» воин выпячивает грудь. Лэндлорд, как в зеркале, отображает эго движение.
— Муссават — значит равенство, — поясняет лэндлорд.
— That’s equality, — переводит Твид Андерсону.
— О, equality! Мус-сават, муссават! — рьяно кивает головой Андерсон, точно постигнув устройство хитрого механизма. — Мус-сават, мус-сават!
Он играет этим словом, точно детской игрушкой.
Ну вот, я на улице. Ярко светит фонарь у подъезда. Я быстро сворачиваю за угол и иду вниз к морю, вдоль боковой стены клуба. Она темна, и только прямоугольники окон у самой земли тянутся, освещенные, точно иллюминаторы корабля в мглистую ночь.
Я заглядываю в окна. Они пышут в лицо жаром и чадом. Люди в белых халатах и колпаках стоят у печей, где котлы, сковородки, кастрюли. Сверкают ножи. Деревянные молотки
