Георгий Саталкин - Скачки в праздничный день
Неторопливо шагая, Михаил Иванович с улыбкой поглядывал по сторонам. Далеко, в глухие кондовые степи занесла его судьба, а будто никуда и не уезжал — столько знакомого, привычного попадалось на глаза. Разве что горизонт казался здесь новым: тонкий обод, прочерченный словно бы под огромное лекало, был повсюду безукоризненно ровен. Только на севере его стеклянный обрез волновали синие увалы какой-то оплывшей, но все еще могучей возвышенности.
Что это за горы такие? Уж не Сырт ли? Да, пожалуй, это Сырт. И взглядом Михаил Иванович послал ему привет. Когда-то он обитал в тех краях, в емких долинах, до краев налитых прозрачным нагорным воздухом и дыханием низинных тучных полей. Жил он тогда в совхозе, знаменитом в свое время тем, что возглавлял его отставной генерал. Нигде больше такого директора не было, во всем районе. Ну разве не лестно под столь знаменитой рукой находиться? «Откуда вы, чьи?» — спрашивали, бывало, в райцентре, где-нибудь у чайной. — «А вы что, не знаете? Генерала Савельева мы!» — отвечали совхозные. — «О-о! — почтительно удивлялась публика, — а мы думали, вы с горы сорвались!»
А как он командовал! Действуй, говорил. Чтоб к двенадцати ноль-ноль или, например, к шестнадцати двадцати трем мне доложить! Да при одном только взгляде на него так и подмывало пройтись строевым шагом. Не раз, помнится, ловил себя Михаил Иванович на этом желании — вот что значит генерал, хоть и в отставке!..
С улыбкой, вызванной этими приятными воспоминаниями, Сиволапов наткнулся на большую лужу и подмигнул ей, как старой знакомой. Серая вода ее была в зеленых лишаях, кое-где пузырилась. В центре лужи виднелся горб резинового ската. У крутого обмыленного бережка плескались гуси. Когда Михаил Иванович проходил мимо, гусак, вытянув шею, с визгом заскрежетал, растопырил крылья — не подходи, мое! И гусыни подтвердили тихой воркотней: его, его.
Вдруг из какого-то переулка круто вывернул колченогий тракторишко и, зверски фырча в трубу, оглашенно побежал куда-то. Пустая тележка моталась за ним и подпрыгивала, точно плясала, неуклюже выставляя то одно, то другое острое свое плечо.
«Что натворит лихая эта голова, в какую попадет историю?» — задумался Михаил Иванович. Скорее всего, предположил он, ничего не случится. На худой конец долбанет тележкой о столб и разворотит борт. А после исправит поломку. Досок ему дадут, выпрямит в кузнице железо, болтов и гаек угол целый насыпан в мастерских, а руки свои, чего их жалеть!
Вскоре Михаил Иванович обратил внимание на один существенный факт. Почти в каждом дворе возвышались солидные кучи навоза. Для понимающего человека штрих примечательный, красноречивый, вызывающий совершенно определенные умозаключения. Если навоза много, значит, скотины держат люди прилично, а раз так, следовательно, и с кормами, и выпасами затруднений колхозники не испытывают.
Дальше последовали азартные уже предположения: либо правление в этом колхозе крепкое, мудрое, с неизжитым пониманием мужицкой нужды в кормах для его скотины, выпасах, сенокосах, во всем том, что веками крепило и тешило крестьянскую душу, либо… представлена колхозничкам возможность сенцом, так сказать, безнадзорно запастись, негласно привезти соломки, прихватить при случае ведерко-другое дробленки или привозных, заводского изготовления, концентратов.
Так-так-так… Михаил Иванович даже глазками заморгал, до того интересной получалась задачка.
IIIПричем решалась она совершенно бескорыстно, из одной любви Михаила Ивановича к наблюдениям, умственным, так сказать, вопросам. Дело в том (тут Сиволапов поджимал губы, круглил в невинной печали глаза), что частые переезды с одного места жительства на другое, из совхоза в колхоз, из колхоза на элеватор, оттуда в какую-нибудь шарашкину контору — не позволяли ему обзаводиться самостоятельным, серьезным хозяйством, какое подобает держать крестьянину, мужику.
Но о кормах, о скотине, о погоде и видах на урожай потолковать Михаил Иванович любил, искренно сочувствовал чужим бедствиям с выпасами, дороговизне хорошего сена. Да и где оно нынче хорошее? Суданке, просяному рады, а житнячком разживутся — надолго счастливы.
Иной раз Михаилу Ивановичу и не удавалось вставить слово в общий разговор: слишком серьезные подбирались собеседники — из начальства небольшого кто-нибудь, учителя, из сельсовета. Но, воздерживаясь от высказываний, он с удовольствием присутствовал при обсуждении хозяйственных дел, событий местной жизни. Почмыхивая, помигивая, с умным сосредоточенным видом он поворачивался то к одному, то к другому, кивал головой, если согласен был с чужой точкой зрения, либо поднимал брови и тонко усмехался, когда, по его мнению, заезжали не «в ту степь».
Зато в своем кругу, среди трактористов, шоферов, скотников, шабашников-строителей, Сиволапов преображался. Все он знал: как раньше хлеба пекли и почему теперь все распахано под самый порог, сколько ометов сена ставили на лугу и почему на нем был запрещен выпас скотины, сколько коров, овец, птицы держал крестьянский двор еще пятнадцать-двадцать лет тому назад и почему редеют села на громадных российских просторах.
Тонкие, многозначительные свои суждения Михаил Иванович никому не навязывал. Он замечал, что слушают его вроде бы и со вниманием, но и не без усмешки в глазах. Что ж, он и сам был не прочь подшутить над собой, показывая, например, пяток-другой кур — все свое личное хозяйство. Когда, бывало, собиралась компания, он, кивая на легконогую стайку, говорил с самодовольной язвинкой:
— Вот это — все мое обзаведение. Замучился с ним — ну никаких, понимаешь, сил!
Гостям шутка была по душе: одни сами такого же сорта хозяева, другим казалось, что Михаил Иванович до того прост, что и посмеяться над ним не грех.
Случались и осечки. И неприятные, памятные, заканчивавшиеся едва ли не скандалами и, даже стыдно признаться, дракой. Всего один раз не уберегся Михаил Иванович. По странному совпадению произошло это в совхозе под названием «Боевой».
Стояла уже осень — глубокая, с пасмурными мглистыми днями, когда все глохнет, мрет в отрешенно тихих пространствах, белеет ледок на вымерзших лужах и так пахуч, тепел дым от легких предзимних топок в домах. В такую студено-мягкую пору хорошо собраться компанией и после первой волны веселья выйти из жаркой избы во двор и до ядреного озноба покурить на свежем воздухе.
Двор бывшего школьного интерната — барака с пристройками дощатых сеней, заселенного такими же залетными, как сиволаповская, семьями, представлял собой и жалкое и веселое зрелище: все раскрыто, распахнуто, бедно — ничего не жаль! Посреди двора лежала беспризорная куча угля, неподалеку от нее валялся хлыст осокоря, приволоченный сюда трактором. Но его топор не трогал — на дрова крушили остатки каких-то сараев. На веревке висело белье, которое, кажется, никогда не снимали, и с женскими желтыми или розовыми рейтузами, болтающимися на ветру, двор выглядел обжитым, неунывающим.
Когда, теснясь в дверях, они вывалились из комнаты, вслед им из распахнутой двери, точно пробку вышибло, хлынули звуки гармошки, рычащей на басах, женские голоса, что-то вскрикивающие, поющие, топот, позвякивание посуды, — дверь быстро захлопнул кто-то с голыми руками, весело крича:
— Вам лето или что? Гляди, разжарило их!
Пока закуривали, пока шла кудрявая, перемежаемая смехом болтовня, Михаил Иванович готовился выступить на сцену со своими курешками. Номер этот пользовался странным, а если хорошенько вдуматься, даже нелепым каким-то успехом. Сиволапову казалось, что ему, как бы в насмешку над крестьянской хозяйственностью, разводившему одних только кур, а все добро свое нажитое увязывавшему при нужде в два-три узла, ему, «безлошадному» такому… завидовали.
Конечно, не так, чтобы слюни текли. Тут сложнее дело было, немало пришлось Михаилу Ивановичу поломать голову над этим вопросом, но в конце концов он добрался до сути. Что ж, не всем же приобретать, набивать барахлом шкафы, шифоньеры, дедовские сундуки, чуланы, гаражи крепостить, тайно кичиться большими деньгами. Нужны и бессребреники. Вот и отдыхают на чужом бескорыстии неугомонные души: есть же вот, мол, простота, есть, дескать, дураки, которым ничего не надо. Эх, хорошо таким жить!
Одни насмехались, другие вроде бы даже и одобряли и с презрением кое-кто относился к нему и снисходительно похлопывал по плечу — он не обижался. Не от силы все эти похлопывания, насмешки, не от ума, он это тонко видел и легко, с готовностью прощал людям это снисходительное к себе отношение…
Дождавшись момента, Михаил Иванович весело объявил, что сейчас он покажет геройского петуха. Кур он порежет, ну их, замучился с этой живностью, а петуха оставит холостяком, пусть по чужим бабам… тьфу ты, курам побегает. Удачной шутке от души посмеялись. «Мы с ним как два родных брата, — плел Михаил Иванович дальше, — вот уеду отсюда и его заберу с собой».
