Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым

…Все так и было. И ужин в саду, и пирог, и свечки.

— Подарок за нами,— виновато сказал папа.— С получки, хорошо?

Папе, наверно, было очень неловко и больно, когда вдруг нагрянул Лаймон и с торжествующим видом вручил мне полиэтиленовый плащ. Именно такой, как мне хотелось: серый с перламутровым отливом. Как тут было не растрогаться?!

Потом мы с Лаймоном ушли к морю. Сели на скамейку, на самом гребне дюн.

Солнце опускалось в море. Огромное, красное. Море совсем спокойно, и красная дорожка от солнца почти не колеблется. Вдоль берега движется яхта под парусом. Парус весь розовый от закатных лучей. Тихо. Спокойно. И грустно.

У нас в бригаде заведено дни рождения праздновать вместе. Когда приближается чье-то рождение, Тадеуш с таинственным видом собирает деньги на подарок, на праздничный ужин. «Рожденник» или «рожденница» делают вид, что ничего не замечают. И фальшиво изумляются, когда их поздравляют.

О моем дне рождения забыли. Стоило на несколько дней исчезнуть — и забыли. Единственный человек, кто вспомнил, кто со мною в этот вечер,— Лаймон. Но и он недолго пробудет: завтра рано утром ему надо ехать на изыскания на несколько дней.

Словно угадав мои мысли, Лаймон сказал: — Как буду скучать без тебя, Рута! — Взял, погладил мою руку.— Я все время без тебя скучаю. Очень плохо одному… Пустая квартира. Ни звука ниоткуда…

Мне представляется эта огромная квартира — высокие холодные лепные потолки. Никогда я там не была, но пустота этой квартиры меня уже теперь гнетет. Мне хочется как-то подбодрить Лаймона, и я глажу его по рукаву. Лаймон накрывает мои пальцы своими. Сидим и молчим.

Последний пылающий краешек солнца нырнул в море. Только высокая, далекая, узенькая грядка облаков еще рдеет в небе. Медленно, незаметно гаснет и она. Ни день, ни ночь. Все стало смутным, неотчетливым. То вспыхнет, то снова исчезнет тревожный огонь маяка.

— Как было бы хорошо,— шепчет Лаймон,— уехать сейчас вместе… Правда? — И он чуточку сжал мои пальцы, заглянул мне в глаза.

В смутном серебристом свете лицо его кажется белым-белым. Только глаза совсем черные, ярко блестят. Прядка светлых волос упала на лоб, и он отбросил ее нетерпеливым движением головы.

— Ни ты, ни я,— все так же шепотом продолжал Лаймон,— никогда бы больше не были одни. Хорошо, правда?

Не вдумываясь в смысл его слов, будто загипнотизированная тишиной, бледным свечением то ли неба, то ли моря, я согласно киваю.

— Давай уедем? — Лаймон до боли сжал мои пальцы.— И будем всегда вместе. Рута!

Я молчу. Я не знаю, что ему сказать. Мне не хочется говорить.

— Всегда вместе, какое счастье! — горячо, громко говорит Лаймон.— Чтоб всегда было вот так, как сейчас. Так тихо.

Тихо? Да, тихо. И у меня на душе тоже тихо. Может быть, это и есть счастье? Может быть, и не надо, чтоб казалось: раскинь руки — и полетишь, как птица?

Вот Тоня и папа. Что же у них главное? В чем их счастье? Не такая ли вот тишина? Разве похоже, что папа мой способен раскинуть руки и мысленно полететь от счастья? Мой спокойный, всегда чуточку иронически настроенный папа? Или Тоня. Ведь она такая еще молодая. А вот спокойна. Нужны ли ей «полеты»? Или тоже главное для нее — тишина?

— Рута, Рута!—Лаймон поднял мои руки к своему лицу, потерся о них щекой, разжал и поцеловал ладони.

Мне стало щекотно, и я тихонько засмеялась. Он поднял голову, прерывающимся голосом сказал:

— Вместе… Всегда вместе… Рута. Пусть никогда… никогда не кончается этот вечер…

Пусть. Только почему же вдруг все стало таким смутным, неотчетливым?

По дорожке от дачи шли к нам папа и Тоня. У папы через плечо переброшено мохнатое полотенце: он любит купаться перед сном. Лаймон вскочил. Два-три широких шага, и он рядом с папой.

— Поздравьте нас! — торжественно сказал Лаймон.— Мы с Рутой решили пожениться!

Господи, так вот что он имел в виду, когда твердил: «Всегда вместе»! Я как-то не подумала об этом. Теперь у меня быстро, тревожно бьется сердце.

Папа молчал. Выражения его лица я не видела. Да и неловко мне взглянуть на него. И что мне делать, я не знаю. Лаймон взял меня под руку, подвел к папе. Папа смотрел вниз, на песок. На лбу сбежались к переносице морщинки. Тоня крепко держала его под руку. С папиного плеча медленно ползло, ползло на Тонину руку полотенце…

— Поздравляю,— сдавленным голосом сказал наконец папа.

Как трудно далось ему это слово! Поднял на меня глаза, и мне показалось, что в них блестят слезы. Я хотела сказать, что ничего не решено. Что я не так поняла Лаймона. Хотела сказать и не могла. Смогла только уткнуться лицом папе в пижаму. Он крепко прижал к себе мою голову. А сердце его быстро, сильно стучало мне в самое ухо.

— Вот ты и выросла, дочка.— И эти слова папа произнес с трудом.

Все вчетвером мы сели на скамейку. С одной стороны подпирало меня папино плечо, с другой — Лаймона. Я жалась, жалась к папе, и страх закрадывался в мое сердце.

Лаймон начал говорить. О том, как он любит меня. Как хорошо нам будет вместе. Какая прекрасная у него квартира. В ней до сих пор одного не хватало — меня.

И чем горячее говорил Лаймон, тем страшнее мне делалось. Чудилось, не Лаймон говорит, а Скайдрите.

Потом папа и Лаймон пошли купаться. Я подсела поближе к Тоне. Она обняла меня.

— Тебе было страшно, Тоня, когда ты… когда вы с папой?..— спросила я и заглянула ей в лицо.

— Нет! — быстро, уверенно ответила Тоня, и глаза ее просияли.— Разве может быть страшно, когда любишь? — Она помолчала и добавила: — Мне очень страшно было, когда я в первый раз шла… к вам. Она опять помолчала, сжала мои плечи.

— Почему ты так спросила? Тебе страшно?

— Не знаю… Кажется…

— А ты… ты не поторопилась? — осторожно спросила Тоня.— Ты счастлива? — Теперь Тоня испытующе смотрела на меня.

— Не знаю… Мне все время было… так спокойно.

— А теперь? Стало страшно, да?

Я кивнула.

— Рута!—горячо заговорила Тоня, и я удивилась этой горячности: Тоня всегда такая уравновешенная.— Рута, может, не надо? Я хочу сказать: не надо спешить? Тебе только девятнадцать. Что ты знаешь о любви?

— Знаю! — ответила я.— Знаю! Тоня, я хочу… мне надо… надо поговорить с тобой. Уйдем, пока он не вернулся. Уйдем!

Тоня молча поднялась и быстро пошла вниз, с гребня дюн, в противоположную от моря сторону, сквозь заросли мелких кудрявых сосенок. Она шла так скоро, что я едва поспевала за ней.

— Вот тут… хорошо… будет…— прерывистым после быстрой ходьбы голосом сказала Тоня и бросила на землю свою вязаную жакетку.— Садись.

Мы сели. Я не знала, с чего начать. Я уже жалела о своем порыве. Как, какими словами рассказать Тоне о Славке? И надо ли рассказывать?

Здесь, за дюнами, в зарослях молодых сосенок, было темнее, чем на нашем старом месте. Сквозь кусты светились окна дач. Неслась откуда-то негромкая музыка. Тянуло ветерком с моря, и верхушки сосен шумели над головой.

— Знаешь, почему я привела тебя вот сюда? — спросила Тоня.

Откуда же мне знать?

— В ту весну, когда мы познакомились с папой, я почти сразу же уехала в дом отдыха, видишь окно с полузадернутыми занавесками? —Она показала на ближайший дом.— Тогда это было мое окно. Папа приехал. Нашел меня и подошел к окну. И я выпрыгнула к нему…

Я не видела лица Тони, но по голосу чувствовала, что она улыбается при этом воспоминании.

— Взяла и выпрыгнула. Почему? Как тебе сказать? Я очень была счастлива, что он меня разыскал. Я не давала ему адреса… И все-таки он меня нашел. Я была так счастлива, что мне хотелось… хотелось выкинуть что-нибудь необыкновенное. Помню, когда я перебросила ноги через подоконник и папа протянул ко мне руки, мне показалось: сейчас я полечу…

Я вздрогнула от этих ее слов. Мы как будто стали с нею во всем равны.

Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, я стала рассказывать Тоне о Славке. Все, начиная с той минуты, как я впервые увидела его стоящим на одном колене в залитой солнцем комнате, и кончая тем, как он прогнал меня к врачу и отобрал у меня ручки тяжелого ящика.

Лаймон долго кричал: «Ру-ута! Ру-ута!» Я прижалась к Тоне. Она пригнула мою голову, будто спрятала меня, и шепнула:

— Молчи! Не отзывайся.

Папин голос сказал где-то совсем рядом:

— Наверно, пошли домой. Малыш один, и жена, вероятно, беспокоилась.

Лаймон еще раза два окликнул меня, и все стихло.

Мне было больно и стыдно рассказывать о нашем со Славкой разговоре на балконе, о том, как я плакала ночью в конторке. Но я ничего не утаила.

— Сильный какой человек! — с уважением сказала Тоня.— Очень сильный.

Я подумала, что она сравнивает сейчас Славку и папу. Так оно и было. Тоня сказала:

— Папа долго не мог решиться познакомить меня с тобой. Бывало, говорит: «Ну, завтра». И я волнуюсь, нервничаю. Ведь я понимала, что у него не было выбора между мною и тобой,— почти в точности повторила она слова, сказанные когда-то папой рыжей Дагмаре.— И если бы мы не поладили с тобой, нам с папой пришлось бы расстаться. Он полгода откладывал.— Снова по ее голосу я поняла, что Тоня улыбается, вспоминая.— Не приди я тогда сама, он бы еще полгода тянул… А тут… Сильный какой человек! Понял, что ты не можешь… не умеешь полюбить его мальчика…— Тоня вздохнула.— А знаешь, я бы, наверно, смогла… Я часто вижу его. К нему только надо суметь подойти. Он, конечно, немножко бука. Это потому, что он не может играть с детьми…